Вот и все. Одна оплошность, доля секунды, стоившая Локи всего. Глупо было надеяться, что Хеймдаль не заметит ничего подозрительного. Глупо было думать, что Тор не поддержит Стража. Глупо было пытаться победить их обоих. Локи … знал? Знал, что так все и будет? Пожалуй, что да – иллюзионист не питает иллюзий, тем более на свой счет. Он не идеален, а, значит, может совершить ошибку. Что и произошло. Скорее позже, чем раньше, но оттого поражение не перестает отдавать горечью. Хотя «горечь» будет, пожалуй, слабым словом.
Прожив среди асов немало лет, будучи воспитан и взращен ими, зная их привычки, обычаи, их мораль и правила, наблюдая, как с каждым годом, с каждым столетием они падают все ниже, и уже не замеряя глубину их падения, Локи все-таки верил в них. Наивно, глупо, почти по-детски. Верил, что сможет доказать, что он достоин, что его стремление занять место Одина – не бесцельная жажда власти. Локи верил, что его… поймут? В теплой ночи покоев, заполненных звуками пира в честь его заточения, это казалось абсурдом. Как он мог надеяться на понимание, на поддержку тех, кто ненавидит его так сильно, будто он лично превратил их жизнь в ад? А ведь ничего подобного он не делал: лишь правил Асгардом пару лет так, как считал нужным. Отделил армию от двора, поощрял магию и науки, решал конфликты миром и словом. В этом-то последнем асы и углядели самое большое предательство. Поразительно, как переговоры между Асгардом и Ётунхеймом, первые за несколько тысячелетий, уязвили разбухшую гордость асов. Не менее поразительно, как не устроила их прекратившаяся наконец война между двумя мирами. Конечно, после разоблачения у Локи не было шансов.
Локи никогда не забудет лицо Одина, когда того «вызволили из цепких лап трикстра»: лицо, которое выражало столько елейного снисхождения, что хотелось поджечь одежды обладателя этого лица и слушать, слушать его истошные крики боли. Разумеется, к тому моменту Локи уже был в кандалах – выведен к своему бывшему пленнику и поставлен перед ним на колени. Один пообещал справедливый суд и справедливое наказание – Локи рванул что есть силы, сшибая не ожидавшего от трикстера такой прыти охранника, встал во весь рот и плюнул Всеотцу в лицо. Не задумываясь, не сдерживая себя. Не потому что не мог – о, трикстер мог сдержать в себе все! – потому что первый раз в жизни был уверен, что поступает правильно. Действительно справедливо. Конечно, потом ему в зубы затолкали кляп.
Суд состоялся. Правда, вернее было бы сказать, что цирк состоялся. Представление, спектакль, постановочный бой – как угодно. Локи даже опрометчиво дали слово. И трикстер воспользовался им сполна: это был последний шанс сказать асам все, что он о них думал, последний шанс рассказать им о них же. Конечно, дослушать они не смогли – правда режет глаза, а они так привыкли к затупленным тренировочным клинкам. Боги кричали и обвиняли Локи, и он плевался ядом в ответ. Он бы убил каждого из них в тот миг, если бы не решетка с магическими прутьями. Ярость сжигала за трикстером все мосты и должна была бы оставить в его душе только бесконечные пустые равнины пепла, но она продолжала гореть – ясная, дикая, смертельная. Локи умел управляться с огнем так, чтобы он не потухал никогда, и совсем также он умел подпитывать свою ярость. Это стало до тошноты просто, когда Один лишил Локи магии.
Лишить трикстера его силы было великолепной идеей, блестящей, а главное оригинальной. Угроза, довлевшая над Локи с тех пор, как он узнал о своем истинном происхождении, была приведена в исполнение. Очень неожиданно, оставалось только преклоняться перед изобретательностью Всеотца. Наказание заточением и змеиным ядом было куда как свежее. Даром, что эта свежесть отдавала могильным холодом. Только к холодам ётуну не привыкать, да и пламени его ярости должно было хватить с лихвой. Но в темноте покоев Локи все равно чувствовал, как его трясет.
Локи поклялся, что эту дрожь не увидит никто, пусть даже ему это будет стоить всех оставшихся сил, и к скале стражникам придется привязывать его бездыханный труп. Никто не увидит, что ему страшно и холодно, не увидит, что от желания убить всех, всех без исключения, даже глазеющих на его позорное шествие стариков и детей, трясутся руки и перехватывает дыхание. Никто не услышит от него мольбы о пощаде или слов раскаяния, которых так ждет Тор. Никто вообще больше ничего от него не услышит до тех пор, пока не придет его час говорить снова. Но до этого, Локи знал, придется пережить целую вечность.
Стоя у окна в свою последнюю ночь в Асгарде, Локи не понимал лишь одного: почему Сигюн – одна из всех асиний – защитила его. Сказала асам слово поперек, упрекнула, заплакала. Она – та, которую насильно выдали замуж, чтобы прикрыть «позор» младшего принца. Выдали за «мужа женовидного, ставшего матерью восьминогому коню». За человека, с которым она за всю совместную жизнь перемолвилась хорошо если десятком фраз. С которым она не лежала на одном ложе, которому она не рожала детей. Локи не понимал, почему в тот момент, когда она – дурнушка на фоне ослепительных богинь – могла добиться их снисхождения и жалости, она сделала все, чтобы заслужить их презрение. Завтра она собиралась идти с Локи, разделяя с ним его позор и наказание, до самой пещеры. В ее обещание остаться с ним до скончания вечности, трикстер не верил.
Инстинкты Локи сработали быстрее, чем его разум – он повернулся на звук открывшейся двери. Он никого не ждал. Первый раз в заточении, наказанный и униженный, он действительно не ждал, не хотел ничьего визита. С него хватило их жалости. На пороге стоял Тор. Громоздкий громила Тор, при одном взгляде на которого у Локи руки сжимались в кулаки. Он готовился быть воплощением невозмутимой гордости завтра, но никак не сейчас. И, тем не менее, Локи вскинул голову, отошел от окна и посмотрел на того, кого когда-то имел глупость звать братом.
- Я должен быть благодарен? – Локи сверлил Тора взглядом, желая прожечь в нем дыру размером с его собственную ярость. – Благодарен за то, что ты явился ко мне, в своем величественном жесте снисхождения, явился, чтобы быть не в состоянии даже посмотреть на меня, не думая о том, как тебе ужасно, ужасно меня жаль? Тебе не дождаться такой благодарности, даже если бы ты мог завтра же вернуть меня на место, которое принадлежит мне по праву.
Локи чувствовал, как ярость новой волной накрывает его, но ему не хотелось метать бисер перед свиньей, и он заставил себя замолчать, надеясь, что Тор передумает, а еще лучше оскорбится, и уйдет. Но Локи знал, что такая надежда беспочвенна – Тор не уйдет, и ему придется снова терпеть то, что он терпел с самого детства – жалость.

Ярость рвалась наружу. Локи казалось, что он чувствовал ее всегда, сколько себя помнил – ослепленный ею, он бывал вдохновлен как никогда. Первая драка с Тором – о, как давно это было! – ненависть была уже тогда. Локи только не мог дать названия этому огню, полыхавшему внутри него. Первая магия, первое заклинание, первая кровь на его руках, все, чего он добивался и чего так и не смог достичь – все это было искрами того костра, который был способен сжигать миры. Удивительно, как другие могли этого не замечать.
Локи знал, что Тор никогда не чувствовал ничего подобного, он был уверен, что этот громила не способен на хоть сколько ни будь сильную эмоцию – вся сила ушла в мускулы, на эмоции ничего не осталось. Локи не позволял себе презирать Тора за это. Презирать легче, презрение отупляет, замыливает взор, и через какое-то время ты уже даже не можешь сказать, что именно вызывает у тебя презрение. Презрение – это слабая эмоция, не требующая действий. Презрение – это поражение. Локи не мог быть пораженным, поэтому он выбрал ненависть – кристально чистую, ясную, как капля самого смертельного яда. Она держала трикстера на чеку, держала всегда готовым к нападению со спины. Локи знал каждый оттенок своей ненависти, каждую интонацию, каждый штрих. Но сегодня он открыл для себя новое и в том, и в другом, и в третьем – самый темный из всех цветов красного, самый ядовитый из всех голосов и самый яркий из всех всполохов.
Он делает три шага по направлению к Тору. Ровно, медленно, как в театре. Тор не любитель искусств, а значит дешевые приемы будут действовать на нем безотказно, он просто не заметит безвкусицы. Сейчас Локи не готов к гениальным импровизациям, а его репетицию перед премьерой прервали.
- Ничто бы не привело тебя сюда кроме жалости, - последнее слово Локи шипит, выплевывая куда-то в пол. – За жалость презирают, а ты, я знаю, думаешь, что это все, на что я способен. На слепое презрение, рожденное завистью, да? Но это не так. О, Тор, это далеко не так.
Локи поднимает голову, на его лице улыбка – дикая, безумная, но в глазах лишь ненависть, отрезвляющая сознание, и сумасшествие, разыгрываемое для Тора, лишь сценка, чтобы спугнуть его. Выгнать из покоев, отослать подальше, чтобы продолжить вариться в соку собственной ярости. Сейчас Локи бессилен – лишен магии, заперт, унижен, оплеван, и сделать с этим ничего нельзя. Не потому что действительно нельзя – всегда можно умолять, подкупать, давить на жалость, всегда можно использовать те приемы, которыми Локи никогда не гнушался. Но не сейчас, не тогда, когда ты в плену у тех, кого ненавидишь так искренне и сильно. И поэтому Тору надо уйти - никто не должен прерывать его уединения с собственным вечным огнем. Безысходность, растворенная в кипящем котле чистейшей ненависти – это опасность для Тора, и источник последнего отчаянного вдохновения актерского гения Локи.
Трикстер не слышит «спасибо», произнесенного Тором. Для него слова верзилы – пустой звук, сотрясание воздуха, попытка оправдать свой визит. Завтра Локи окажется в месте своего вечного заточения, а Тор не перестанет быть наследным воином. Фамильной гордостью, ценностью, артефактом, силой которого можно приносить «мир и процветание» в другие миры. Что с ним станет, если вдруг во вселенной найдется сила, способная его покалечить, отнять у него его единственное достоинство и ценность? В таком случае, Локи хотел бы иметь возможность поменять замок от своей пещеры, чтобы не делить наказание с еще одним отвергнутым наследным принцем.
- Изменились, Тор? – напускное удивление сквозит в каждом слове. – Вы были такими всегда, и не смей отделять себя от них – принцу это не к лицу. Я рос среди вас защищенный каким-то невероятным подарком судьбы от вашего лицемерия, вашей трусости и тупости, и всегда был лишь жертвой этих чудесных качеств, сопровождающих каждого уважающего себя аса. Я видел вас насквозь, как сейчас вижу насквозь тебя. И не зови меня «братом», окажи честь не причислять меня к вашему племени.
Тор упоминает Сигюн, и в глубокий, темный оттенок ненависти трикстера примешивается, что-то незнакомое Локи. Сегодня точно необычный день для него – ему хочется защитить эту асинью. Не из чувства благодарности или любви – Локи это слово знакомо, увы, слишком хорошо, и он знает, что его любовь – это тот же уничтожающий вихрь, что и ненависть – и не из чувства супружеского долга тоже. Трикстер с удивлением понимает, что это упрямство: сделать не так и не то, что от него ждут, сделать поперек, как всегда. Локи не знает Сигюн, не имеет ни малейшего понятия о ее мотивах, а оттого не может знать, стоит ли она его защиты и прощения. Про себя трикстер усмехается: о какой защите он, пленник, может говорить, и за что он, изменник и предатель, может ее прощать? Локи хочется верить, что Сигюн знает как и за что, но еще раз обманывать себя надеждами он не имеет права.
- Сигюн – такая же шлюха, как твоя Сиф и все остальные асиньи, - если Тор ждал хоть малейшей его слабости, хоть дрогнувшего голоса или отведенного взгляда, он этого не дождался. – Ее «жертва» - лишь очередной ваш плевок мне в лицо: смотреть на ее постылую рожу не доставит мне ни малейшего удовольствия.
Рука Тора бросается к Мьельниру, точнее туда, где он должен был бы быть, и Локи впервые в жизни не отшатывается при этом устрашающем жесте. Хотя внутри у него все леденеет и привычная волна страха и ненависти подкатывает к горлу, он не делает ни шага назад и даже не вздрагивает – это не желание умереть – о нет, дорогие асы, вы не получите трупа вашего ненавистного трикстера раньше, чем он расплатится с вами за все ваши грехи – это отчаяние несломленной гордости и холодная уверенность в том, что выстоять, теперь, можно что угодно. Но Мьельнира на поясе не оказывается, и Локи холодно смеется, глядя Тору в глаза и мысленно, инстинктивно, на секунду забываясь, проговаривает слова замораживающего заклинания. Но магии нет, и Локи думает только о том, как бы не дрогнуть, не выдать себя, и продолжает смотреть на Тора глазами, где холод моментально сменяется пламенеющей ненавистью.

На губах Локи его собственная кровь – неопровержимое доказательство того, что он всегда был прав. Того, что никогда не ошибался и не заблуждался по поводу Тора. Сначала бить, потом говорить – вот его кредо и правило. Да и зачем утруждать себя словесными изысками, если удар молота или, даже проще, кулака решит любую проблему гораздо быстрее. Поставит жертву на место, заставит ее молить о пощаде, а если повезет – унизит. Тор бьет Локи даже не кулаком – по-мужски, как подобает воину и каждому уважающему себя асу, потерпевшему оскорбление от мужчины – он дает пощечину, словно своей приторной Сиф после очередной ее измены. Но Локи не оскорблен – было бы странно обижаться на такую мелочь после всего, что с ним сделали – пощечина Тора для него подарок его собственной гордости. Он умудряется искренне ухмыльнуться, вкладывая все свое чувство внутреннего превосходства над громовержцем в эту ухмылку.
Но конечно Тор этого не видит – он сжимает рот Локи в слепой ярости и безнадежной попытке заткнуть нерадивого трикстера. Внутри себя Локи ликует, потому что бешенство Тора выглядит жалко – куда ему тягаться с клокочущим огнем в груди лживого бога. И хотя он не в силах ничего сказать ему достаточно взгляда, чтобы дать Тору понять – ему не страшно, не больно и не обидно. Было бы достаточно, если бы громовержец умел смотреть и видеть. Но для него это непозволительная роскошь – он наслаждается тенями чувств, обреченный вечно существовать в мире приглушенных эмоций. На секунду Локи так живо представляет себе, каково это – никогда не почувствовать триумфа, колющего на кончиках пальцев, словно магия, рвущаяся наружу, никогда не смеяться до колик в животе и невозможности вдохнуть полной грудью, никогда не быть счастливым до головокружительного чувства полета, никогда не любить так, что прикосновения к голой коже делают тебя бессмертным. Никогда не испытать гнева – не того, что заставляет хвататься за оружие и сносить все вокруг – а того, что делает кровь холодной, а голову ясной, того, что дарит уверенность – ты сильнее, и оттого победишь, даже если будешь повержен. И эта картинка – Тор в комнате, залитой предрассветным мутным светом, из которой ему никогда не захочется выбраться просто потому, что он понятия не имеет, что в ней находится – заполоняет разум Локи, и ему становится невообразимо легко. И хотя Тор рычит что-то невнятное, Локи окружает звенящая тишина, дарящая покой. На главный вопрос – «А стоило ли?» – он уже знает ответ.
- А если я смею, то что? – Локи ударяется об стену, отправленный Тором в полет, и боль, пронзающая спину от удара, возвращает его в реальность – ту, где есть ненависть и страсть, от которых он не отказался бы ни за какие блага жизни.
Тор буквально ставит Локи на ноги, сжимая горло трикстера в попытке угрожать. Бог обмана не сопротивляется – для него не секрет, что громовержец сильнее и что его собственная жизнь сейчас могла бы полностью зависеть от воли верзилы. Но Локи знает, что это не так – Тор не убьет его. Тор верит, что Локи все еще его брат, что он в глубине души раскаивается и любит его почти коронованную особу чистой, незамутненной любовью. Но главное – Тор наслаждается действом – Локи видит это по его темным глазам и хорошо знакомому горящему взгляду – и лишиться этого наслаждения – выше сил громовержца. Он всегда был слаб, когда речь заходила о его игрушках, и то, что Локи сейчас играет роль одной из них, спасает ему жизнь.
- А ты хочешь убить меня? – возвращает Локи вопрос и смеется Тору в глаза. Трикстер сотни лет играл со смертью в прятки, каждый раз позволяя ей подойти чуть ближе, но никогда не допуская ее на то расстояние, с которого можно нанести роковой удар. И сегодняшний день – не исключение. – Хочешь одержать еще одну победу над тем, кто не может сопротивляться твоей всесокрушающей мощи? Ведь это наверное будет так сложно – задушить меня. Хочешь, я облегчу тебе задачу? Задержу дыхание? Не буду брыкаться в последнюю секунду жизни? Хочешь? Мне не трудно, Тор, ты только скажи.
На секунду Локи забывает и о своем наказании, и даже о ненависти – ему до слез смешно смотреть на Тора. Хорошо шутить он умел всегда, но сегодня день его безоговорочного триумфа. И пускай этот спектакль, где слезы смеха жгут щеки, словно в них растворен перец, никто не видит, Локи навсегда его запомнит. В темноте пещеры, где будет отчаянно хотеться орать, абсурд этой ночи будет держать его по ту сторону сознания, где еще есть свет и ирония. А уж как сотворить из иронии смертоносное оружие он сообразит.

Тор в каких-то жалких сантиметрах от Локи и только что не пыхтит от удовольствия. Трикстеру даже кажется, что он на секунду улавливает тот детский невинный взгляд с которым брат надувал лягушек и размахивал игрушечным молотом, оставляя на телах окружающих совсем не детские синяки. Ребенок с игрушкой, ребенок, уверенный в своей взрослости. Локи хочется смеяться – как в пьяном бреду, захлебываясь собственным голосом, выкрикивая бессмыслицу – но он знает, что это первый шаг к безумию. К бездне его натянутых нервов и пустоте вечного небытия. Он не может позволить себе упасть туда раньше, чем наступит завтра. Локи собирается уйти от асов так, чтобы его яростный взор, отпечатавшийся на внутренней стороне век, еще долго сверлил им сознание. Он хочет, чтобы и Тор тоже его увидел, поэтому он смотрит на громовержца не отрываясь и не моргая, желая наконец прожечь эту броню толстолобости.
Но все тщетно – Локи Тору в этом спектакле не нужен. Замени сейчас трикстер себя кем угодно, брат бы не заметил. Но он не может – по тысяче причин, отсутствие магии среди которых далеко не первая. Не может, потому что внутри у него все клокочет, как вечно закипающий, но никогда не доходящей до крайней точки, котел, и Локи не отдаст этот бурлящий ад никому. Эта последняя зацепка за реальность должна остаться с ним, и Тор должен получить из нее сполна. Локи на секунду теряется, представляя языка пламени, вырывающиеся из его нутра и сжигающие громовержца заживо, и трикстер почти что слышит его истошный вопль, на секунду задерживая дыхание, чтобы поймать эстетическое восхищение от воображаемой картины. Ему почти что хочется описать Тору то, что он видит перед своим внутренним взором, как бы надеясь, что он разделит его восторг, раз уж наслаждение насилием оказывается и его слабым местом. Но за полмгновения до того, как произнести хоть слово, Локи передумывает, прерываясь на повисшей между мыслями и сознанием полуфразе. Его удел – ненависть, жестокость он оставляет асам. И горящий Тор – это лишь сгустившаяся в одну бесконечно расширяющуюся точку его ненависть. Персональная, личная.
Громовержец открывает рот, и звуком своего голоса разрушает горящую перед глазами Локи иллюзию, пуская по ней трещину, словно ударив молотом по стеклу. Он призывает трикстера замолчать, замереть, не пытаться, но лживый бог не понимает, как брат может призывать его к первому, когда даже собственная кровь из вечно вскрывающихся шрамов от тесемки, некогда сшивавшей его губы, не может заставить его молчать. И не понимает, зачем Тор призывает его не трепыхаться, когда он уже несколько абсурдно растянутых секунд абсолютно спокоен.
- И зачем было претворяться, что пришел не из жалости? Бить себя кулаком в грудь, приходить безоружным, говоря, что все кончено, а потом кидаться, как Фенрир на мясо, подстегнутым лишь парочкой моих слов?
Но что-то меняется в Торе, не успевает Локи договорить. Как меняется в лице актер, всю жизнь без чувства читавший свою роль садовника-убийцы по памяти, но вдруг будто бы прозревший, освещенный лучом вдохновения, отразившемся в сотом зеркале бесконечного стеклянного лабиринта. Не настоящее чувство – лишь его искаженный отголосок, но и тот меняющий знакомое лицо до неузнаваемости, заставляющий падкого, непритязательного зрителя восхититься. Локи видит Тора в момент его безоговорочного триумфа, вершины его мастерства. Громовержец хотел лишь изобразить трикстера, но на миг вжился в роль и поверил, поверил, что он тоже может!
Локи даже вздрагивает от неожиданности – он не думал, что правила игра поменяются так быстро и резко, но эта внезапная перемена в Торе стирает приторную знакомость с их разговора, повторяющегося из раза в раз в одних и тех же фразах, заезженных, как крестьянская телега. Теперь трикстер знает, что должен быть осторожнее, осмотрительнее, но адреналин уже бьет в голову, подпаляя то немногое, что еще не горело в пламени его ярости. Он ненавидит подражателей, лишенных чувства юмора настолько, что копия им кажется лучшее пародии, и Тор для Локи не исключение. Видеть перекореженное в кривых зеркалах отражение себя для трикстера невыносимо, и ему кажется, что комната вспыхивает огнем, срываясь в бездну, и попутный ветер вздувает пламя до мирового пожара.
- Я тебя бешу одним своим существованием, но моя смерть не принесет тебе успокоения. Волкам недостаточно убить одного зайца, чтобы навечно утолить голод, - Локи давится дымом собственной ненависти, и только его горечь не дает ему заорать. Еще рано, не сейчас, но ждать уже совсем недолго. – Ты только распалишь свой голод, и я бы все отдал, чтобы посмотреть на твои муки. Увидеть, как ты страдаешь – наследный принц, сжираемый желанием убивать, даже не молотом – собственными руками! О, я бы все отдал, чтобы это произошло! И я отдам, Тор. Бей!
И Локи смеется, смеется, словно в последний раз.