В пределах этого особняка время давно стало незначительной величиной. На него здесь не обращали внимания и не баловали памятью или уважением. В пределах этого особняка дни отличались друг от друга только номерами на календаре - еще тогда, когда было кому переворачивать листы. Это место - дом Чарльза Ксавье. Это место - его склеп. Запущенный, посеревший и, иногда казалось, разваливающийся на части.
Кроме Чарльза, здесь никто не живет: оставшихся учеников и учителей он разослал по домам. Хэнка выгнать оказалось тяжелее всего, но частично все же получилось. Частично потому, что МакКой иногда приезжает сюда вопреки просьбам-приказам-угрозам: привозит с собой новую партию сыворотки, неизменно советуя не перегибать палку с употреблением, и еду, большая часть которой так и остается нетронутой. У Чарльза - переполненные погреба с выпивкой и куча свободного времени. И есть ему совсем не хочется.
Не хочется и ходить, потому что даже это напоминает ему о сухом горячем песке Кубы и боли в пояснице. Каждая инъекция стимулирующей сыворотки сопровождается фантомной болью. Раньше - и слезами тоже, но это было давно. Это было тогда, когда Ксавьер позволял себе выть, швыряя вещи; когда звал отчаянно и не находил отклика. Сейчас все это казалось страшным сном, потому что на смену отчаянного одиночества пришло одиночество безразличное. Бывший профессор давно оставил попытки найти Эрика или Рейвен, постоянно принимает сыворотку и ходит по особняку, словно призрак, с вечно наполненным бокалом в руке. Он ходит и думает о тех, кто ушел. Он не может отпустить эти воспоминания, потому что тогда у него не останется совсем ничего.
Чарльз сломан. И восстановлению, кажется, не подлежит. Добровольно отправлен в утиль.
Он вертит в руках шприц с желтоватой жидкостью, разрабатывает руку: пока еще не вернулись голоса и боль в позвоночнике, нужно вколоть. Но у Чарльза дрожат руки. Он устал, выдохся, обессилел.  Телепат смотрит на то, как поблескивает кончик иглы на солнце, луч которого проворно пробился сквозь задернутые шторы. Смотрит на фотографию Рейвен. И снова на шприц.
Он обязан сделать укол.
Но дверь отворяется, и до ушей Ксавье доносится голос, от которого мурашки бегут по коже и горло схватывает. Этот голос ни с чьим другим не спутаешь. Ни-ког-да.
Эрик...
Ему думается, что он сошел с ума. Если посудить, ему давно пора было начать ловить глюки и разговаривать с теми, кого рядом на самом деле нет.
Эрик...
Чарльз смотрит на него и не может шевельнуться, даже не успевает вцепиться в шприц, который секундой позже уже оказывается в раскрытой широкой ладони. Эрик в шлеме - продолжает прятаться от него, не доверяет больше. Конечно же, они ведь враги. Врагам доверять не положено. Но профессор теперь и не враг, и не друг. Кто он - профессор? Пропащий и брошенный человек. Слабый, лишенный моральных и физических сил.
Зачем ты пришел? - он хочет сказать, но не может. Все, что ему по силам сейчас, это смотреть, не моргая и ощущать неприятную резь в глазах. Там щипет от разбуженной обиды и злости, но Чарльз не позволяет себе большего. Будь это галлюцинация или же реальный человек, ему не позволено будет увидеть ничего. И, в общем-то, все равно, что этот человек уже успел рассмотреть абсолютно все. Леншерр никогда не был дураком, хоть и поступал временами, как полнейший кретин.
Ксавье делает глотательное движение и заставляет себя вспомнить, как нужно дышать. Смаргивает. Перед ним - все тот же Эрик, череп которого скоро деформируется под форму этого проклятого шлема.
- Это лекарство, - приходится прочистить горло, чтобы, голос перестал звучать надломленно, - Дай сюда.
Ты, твою мать, не имеешь право спрашивать, что случилось! Ты не имеешь никакого права приходить сюда и!...
Но даже в мыслях своих Чарльз умолкает, потому что прекрасно знает: есть люди, для которых эти двери никогда не  будут заперты. и Эрик - один из этих людей. Ксавье встает решительно, чтобы показать заклятому другу, что, вот, ходит, а не ездит на инвалидной коляске, как того, наверное, ожидал Леншерр. Только голова кружится, сбивая большую часть решительности, но мужчина все равно подходит и угрюмо смотрит на гостя (нет, не на вернувшегося члена семьи, - на гостя. Он здесь гость), обвиняет безмолвно, ругает, плотно сжав губы. И давит, давит в себе радость изо всех сил.
- Зачем ты пришел, Эрик?
Кто наступает тебе на пятки, если ты решил заявиться сюда?

- А ты ожидал увидеть меня в инвалидном кресле, да, Эрик? Но, как видишь, у меня все замечательно. Ты бы знал об этом, если бы хотел, - Чарльз шипит, словно заправская гадюка, а сам не может понять, подсознательная ли это попытка скрыть дрожь в голосе или действительно просто выражение собственных эмоций. Он зол, он обижен, он раздавлен.
Он скучал.
Эрик всегда считал, что надеждой ничего не добьешься. Ксавье вечно спорил и убеждал его в обратном. Надежда - это основа. Но когда надежды больше не остается, то вместе с ней исчезает все. Яркий пример тому сейчас стоит перед лидером Братства мутантов. Стоит на собственных ногах. но жив не более, чем стоящая на столе фотография Рейвен - единственная вещь, с которой в этой комнате протирается пыль. У Чарльза нет ни уверенности, ни надежды. У него больше ничего нет. И виноват в этом Эрик. Сейчас в этом виноват именно он.
Благодаря ему Чарльз Ксавье знает, что испытывает еврейский ребенок, чью мать застрелили ради провокации к применению его способности и которого заклеймили номером, словно животное. Благодаря ему Чарльз Ксавье знает, как сильны могут быть боль и ненависть, стоящие на страже большого сердца. Если бы Леншерр не позволил злости захватить свой разум, он стал бы непобедим. Он действительно стал бы тем вождем, в котором нуждаются испуганные мутанты. Но Эрик выбрал войну. И благодаря ему Чарльз Ксавье знает, как больно, когда в голову врезается монета и проходит насквозь, выскальзывая из затылка. Благодаря ему Чарльз Ксавье знает, как отчетливо чувствуется пуля, попавшая в позвоночник. А еще Чарльз Ксавье знает, какая апатия приходит с осознанием, что ноги больше тебя не слушаются. Чарльз Ксавье знает, каково терять семью и друзей. И он никогда этого не забудет.
И вот она, эта память, вытеснившая его самого из собственного тела, смотрит на Эрика Леншерра и винит. Воет беззвучно, скребет внутри так, что кажется, будто мужчина сейчас согнется и станет харкать кровью, задыхаясь от боли. Эта память протягивает раскрытую ладонь вперед и требует тихо, но настойчиво:
- А теперь будь добр, отдай мне шприц, - облизывает дрогнувшую нижнюю губу, смотрит на пришедшего  затравленно и угрожающе, будто готовится насмерть вцепиться ему в глотку, если хоть на миг почует опасность, - Это нужно для позвоночника.
И для тишины в голове, которая, Чарльз чувствует, уже трещит по швам. Очень скоро голоса пробьются в его разум и отзовутся адовой болью в спине. Подкосятся ноги. В том шприце - то умиротворение профессора, которое он только может постичь в своей ситуации.
И уходи.
Нужно сказать это вслух. И Ксавье скажет это. У него хватает и желания для этого, и смелости. Он рад увидеть Эрика не настолько, чтобы его простить. Он прощал уже достаточно. Хватит. Разве можно простить того, кто причинил столько боли?
Стены давят и хочется выпить, но упрямство не позволяет прервать зрительный контакт. Ксавье знает, как неприятно смотреть ему в глаза - он уже давно избегает этого, стоя перед зеркалом. А Эрик пусть смотрит. Пусть захлебывает, упивается отчаянием, в котором виноват. Пусть. Сейчас Чарльз хочет причинить ему боль. Хотя бы малую часть вернуть. Только вот Леншерр - это нечто такое твердое и неприступное, до чего Чарльз не смог добраться ни злостью, ни любовью. Если бы Ксавье не умел смотреть, он бы решил, что глаза Эрика - сталь. Но нет ведь. Вон, пробивается голубое. Глаза Эрика - это небо. Хмурое, пасмурное небо с проблесками того ясного, что прячется за тучами, но никогда не откроется.  Чарльз впивается в эти глаза, и ему кажется, будто серого в них стало больше. Но только кажется, потому что он видит каждое из тех ярких вкраплений на радужке, что были и раньше. Ни одно не исчезло - Чарльз помнит. Эрик вообще почти не изменился за эти годы. И, видимо, ждет от своего друга того же. Нет. Нет больше никакого профессора Икс. Пропал бесследно, когда за ворота выехала машина с последними учениками его школы.
- Эрик.

Отредактировано Charles Xavier (2014-12-24 16:47:03)

Эрик все портит. Он, черт возьми, никогда не изменяет своим привычкам и не упускает возможности пустить все под откос. Чарльз бы выразился более грубо, говоря о направлении, в котором предпочитает его друг пинать все, что его окружает, но разговор сейчас не о том. Сейчас Леншерр издевается над Чарльзом, смеется, весь такой самонадеянный из себя и гордый. Достаточный. Здоровый, не ограниченный ни в чем. Рядом с ним профессор чувствует себя совершенно ничтожным: сейчас, без своих способностей, без прежней духовной силы, почти без ног...
Почти - потому, что мужчина все острее чувствует необходимость принятия сыворотки. Боль в пояснице еще не очень заметная и терпимая, а голоса пока не в состоянии пробиться сквозь плотный, покрытый трещинами купол. Все они, эти голоса, очень далеко и поэтому пока еще слабы. Но Чарльз чувствует стальной холод сознания, такой знакомый, такой близкий сейчас. Проникать в него всегда было не очень просто и даже немного больно. Там, внутри, совсем не трудно пораниться и пропасть.
Чарльз только зло сжимает губы, даже не пытаясь дотянуться до повисшего в воздухе шприца - бесполезно. И он даже не успевает ничего сказать по этому поводу, потому что Эрик, точнее его шлем... Профессор смотрит на происходящее распахнутыми глазами, в которых плещется уже не обидная злость, а изумление. В некоторой степени, даже восторг - Леншерр зря времени не терял. Ксавье прекрасно знает, каким потенциалом обладает его друг, но все равно удивлен. Как давно он не видел проявление этой силы? Как давно он не чувствовал пока еще  легкого ее прикосновения? И эти осколки - это не только шлем, но еще и тот самый купол, щит, за которым так усердно пытается прятаться Чарльз. Эрик давит на больное. Наступает и давит так сильно, как только может.
И Ксавье едва удается сдержать слезы.
Не смей, не смей!
Ему больно и отчего-то стыдно. А еще - страшно. Он боится увидеть реакцию Эрика, когда тот узнает, что один из самых мощных телепатов больше ничего не может, причем собственной же воле. Но еще больше он боится того, что произойдет сейчас - он боится услышать, увидеть, почувствовать это на самом себе. Ему до ужаса не хочется испытать то, что плещется и бушует внутри Магнето. Чарльз не хочет чужой боли. Ему с лихвой хватает собственной. Сказать об этом прямо так же страшно. И не хватает сил. Глаза застилает пелена влаги, которая ни за что не станет течь по щекам. Он не позволит. Нет. Ни за что.
И поэтому он бьет так сильно, как только может, - прямо в эту скулу, которая, как и всегда, гладко выбрита. Чарльз не забыл, как приятно гладить это лицо. Но он больше не хочет об этом вспоминать, он обещал самому себе. И поэтому нет места никакой пощечине. Только кулак и вся сила, которую он способен вложить в удар. Зрелищность момента портит только слабость: за все это время, пока профессор жил в отшельничестве, его тело ослабло без нормального питания и тренировок, а алкоголь, уже никогда не покидающий организм мужчины полностью, только дополнял общую безнадежность ситуации.
Ударив Леншерра по лицу, Ксавье сам едва ли не падает, но, проявив чудеса ловкости и совсем немного использовав объект своей ярости как опору, ему все же удается устоять на некрепких ногах.
- Твою мать! - ругается он, встряхивая ушибленной рукой, а затем прижимая ее к груди. Мужчина опирается плечом на шкаф, чтобы переждать приступ головокружения, а затем движется полукругом, чтобы снова вернуться к Эрику. В его глазах больше нет слез. Только упрямство и прежняя злость, немного уменьшившаяся в размерах.
- Я больше никогда, никогда не полезу в твою голову, ты понял меня?! - он не срывается на крик. Говорит нормально и даже не шипит больше. Наверное, все дело в ушибленном кулаке - профессор никогда не был мастером в таких делах - и боли, которая сбивала спесь. А может, дело в том, что с каждой секундой он чувствовал разум друга все более отчетливо. Еще немного, и все станет совсем плохо. Чарльз не сможет отгородиться от этого. Он слишком давно не прибегал к своим способностям. Он слаб.
- Даже, если бы мог, - добавляет он более спокойно. Злость испаряется стремительно и быстро, сменяясь чувством ностальгии и, пожалуй, скорби. Лучше сказать все сразу, чтобы избежать лишних расспросов. Ему кажется, что каждое слово, звучащее голосом Леншерра, равносильно гвоздям, которыми заколачивают крышку гроба. Чарльз знает, как Эрик относится к слабым. Как он относится к людям. И меньше всего на свете профессору хочется наблюдать смену агрессии во взгляде серо-голубых глаз на пренебрежение. Кажется, если Чарльз увидит это в Эрике, он попросту запустит себе пулю в лоб.
- Сыворотка Хэнка влияет на ДНК, - он поджимает губы и вновь бросает взгляд на шприц. Тот глумливо парит в воздухе и, очевидно, даже не думает оттуда спускаться. Эрику нужно уйти.
Тебе, блять, нужно немедленно уйти!
- Немедленно отдай шприц, Эрик, - требует Чарльз, хоть и прекрасно понимает, что Леншерр не воспримет ни угрозы, ни просьбы с его стороны. Он всегда делает только то, что хочет. Ему наплевать на всех остальных, а Чарльз - лишь глупец, который однажды посмел подумать, будто способен повлиять на него, будто способен привязать его к себе в равной степени, как сам к нему привязан. Но в итоге остался ни с чем. Самонадеянность привела его к краю пропасти, а эгоизм любезно подтолкнул его вперед.
Все кончено.
И, чувствуя, как становятся громче чужие голоса в голове, профессор почти готов взмолиться отдать ему чертов шприц или хотя бы не мешать ему взять другой. Что угодно, лишь бы не чувствовать, не слышать, не падать.
Мужчина кусает губы, чувствуя, как уже выступает на лбу испарина. Стоять на ногах становится непросто, но он сдерживает себя, чтобы не схватиться за поясницу, - нельзя проявлять рядом с Эриком такую слабость. Нельзя. Нельзя. Нельзя! Под широкими домашними штанами совсем не видно, как начинают дрожать его колени...