Бабочка кислотных оттенков на рисунке, пожалуй, меньше всего походила на бабочку и скорее напоминала какого-нибудь мифического монстра, о котором отец наверняка не раз и не два читал Стайлзу на ночь, но мама, внешне более усталая чем обычно, делала вид, что не замечает этих несоответствий. Очень взрослый и очень материнский поступок, если вспомнить, что воображение любого ребёнка всегда было безгранично, а потому даже самый обычный квадрат на рисунке считался едва не коробкой с чудесами, потяни пальцами - и выудишь себе что угодно, от кролика и до единорога. Да и для гиперактивного мальчишки десяти лет усидеть над рисунком, не бросив его привычно на полпути, было чем-то необычным, практически нечеловеческим усилием воли и попыткой идти против своей природы. Против своей болезни, если уж на то пошло, хоть о синдроме дефицита внимания и гиперактивности жизнерадостный мальчишка не знал и знать не мог - родители изо всех сил старались сделать влияние диагноза на жизнь ребёнка минимальным. Позже Стайлз не раз и не два поблагодарит их за это, думая, что Аддеролл - и правда всего лишь его помощник в концентрации, а не панацея от чего-то, что обычно мешает людям жить. Его болезнь его никогда не определяла.

К сожалению, болезнь определяла Клаудию Стилински. Пугающая и непонятная, она повергала мальчишку в отчаяние и, любознательный, он всё свободное время посвящал тому, чтобы прочесть, узнать, что же случилось с его всегда улыбчивой и доброй мамой. Увы, вся доступная информация была написана на научном языке, вызывавшем исключительно головную боль и рождавшем ещё больше вопросов. Одно было ясно наверняка - ничего хорошего ждать не приходилось. Только вот ребёнок со свойственной всем детям упорностью не сдавался и верил до последнего, рисовал маме рисунки "чтобы поднять настроение и заставить чувствовать себя лучше", лепил кривеньких журавликов из бумаги "как в рассказе миссис Фиггинс с урока истории, они исполнят наше желание и ты непременно поправишься" и всегда ей улыбался, всегда, даже когда доктора влетали в кабинет, уводя его оттуда со словами "твоей маме нехорошо и нам надо срочно ей помочь" под гудение всегда пугающе угрожающих аппаратов. Только стоя в коридоре и глядя на закрывающуюся дверь он мог позволить себе расплакаться, беззвучно, не всхлипывая и лишь вытирая глаза рукавом толстовки, не позволяя себе ни дрожать, ни покачиваться из стороны в сторону, обняв колени. Он должен был оставаться сильным. Для мамы и особенно для папы.

В этот день воздух в больничной палате был особенно тяжёлым. Врачи заходили в палату каждые минут пятнадцать в связи с ухудшившимся состоянием миссис Стилински, проверяли показатели, перебрасывались с ней парой слов и спрашивали, как она себя чувствует, после чего гладили Стайлза, вопреки привычке сидящего не в ногах матери на постели, а рядом на составленных вместе для организации большего пространства стульях, по голове и уходили. Это настораживало, но мальчик продолжал трудиться над рисунком с улыбкой на губах под взглядом матери сквозь полуопущенные тяжёлые веки, пока наконец не закончил свой шедевр. Пришло время историй.
- Я прикрою глаза, родной мой, хорошо? Так мне будет проще представить полёт этой бабочки.
С энтузиазмом кивнув, мальчишка устроился удобней и начал рассказывать. Это было одно из их любимых занятий, сочинение историй обо всём и ни о чём, основой которым были рисунки, предметы, иногда люди. Они увлекали Стайлза настолько, что иногда было сложно остановиться, и истории рождались даже в ответ на вопросы в школе или серьёзное, но мягкое отцовское "это ты разбил мамину любимую вазу?". Кажется, во взрослом мире это называли враньём. Мама же всегда называла это "подходом с воображением".

- ... и вот бабочка наконец приземлилась на поверхности луны, рассыпая радужную пыльцу вокруг, как вдруг, - он сделал драматическую паузу, ожидая хоть какой-нибудь реакции, ведь в такие моменты всегда следовало что-то, или затаённое дыхание, или возглас, или "ну что же, что же дальше, Стайлз?", но комнату пронзила мёртвая тишина. - Мам? - он тихо позвал болезненного вида исхудавшую женщину, коснувшись её руки, но ответа так и не последовало, не от неё, по крайней мере, только аппарат слева от измождённой женщины издал пронзительный непрерывающийся звук, прошивший всё тело мальчика тихим ужасом. Он не знал, что должен значить этот звук, но инстинкты были сильнее него. Что-то было не в порядке, он знал. И он должен был помочь, он должен был разбудить маму во что бы то ни стало.

Врачи появились всего лишь минутой позже, а то и меньше, но это время казалось вечностью для мальчишки, трясшего мать за хрупкие плечи со слезами на глазах. "Ну же, пожалуйста, проснись, просто открой глаза, я же не дорассказал тебе историю про бабочку, я не рассказал тебе ещё столько историй, ну же, только выслушай, прошу, ещё одну", думал он, воя раненым зверем когда крепкие руки доктора отрывали его от бездыханного тела, пытаясь вразумить мальчишку, донести до него мысль, что если кто-то и может сейчас помочь, сотворить чудо из чудес, так это они, врачи. Но Стайлз-то знал, что это не так, что он должен был быть её спасителем, её Бэтменом, что именно она всегда называла его своим героем, и вот он, беспомощный, пытался сделать хоть что-нибудь, но безуспешно.
Истерика повзрослевшего за короткое мгновение мальчишки оборвалась в ту же секунду, как его сумели вывести из комнаты. Жизнь Клаудии Стилински оборвалась несколькими минутами раньше.

Когда отец промчался мимо ураганом, Стайлз знал, что остался незамеченным. Трудно заметить миниатюрного ребёнка, сидящего в самом тёмном углу коридора, подальше от чужих глаз. Слёзы на щеках давно высохли, но вид посеревшего лица и потухших глаз отца заставлял сердце сжиматься, а на душе скребли кошки. Это было как удар под дых, видеть его таким, видеть трещины в этой нерушимой скале, всегда терпеливой и стойкой, что бы не случилось. Мальчишка даже думал о том, чтобы подняться и уйти, затеряться в городе ненадолго в надежде, что удастся спрятаться от правды, а может выйдет и проснуться от этого как от страшного сна, и спросонья мама обнимет крепко, целуя в висок, здоровая, красивая, как и всегда полная энергии. Но он не мог уйти, не мог оставить отца одного с этим всем, хоть толку от него и не было. Даже когда отец обнял его, выйдя из палаты, и увёз домой, он молчал, изредка кивая и, кажется, не помня вовсе о том, что такое его привычная говорливость. Почему-то ему казалось, что, открой он рот, станет совершенно невозможно дышать. Впрочем, так оно и вышло, стоило им добраться до дома. Стоя в коридоре с расстёгнутой курткой и глядя на отца, почти неестественно бегающего туда-сюда с курткой, к чайнику и холодильнику, лопочущего что-то про то, что "у нас почти ничего нет на ужин", Стайлз думал лишь об одном. Это была его вина. Он совершенно ничего не смог сделать, хоть и был там, на месте. "Твой папа занят, он спасает жизни", - всегда говорила мама. А он не смог. Он подвёл своего героя и его принцессу.

- Прости, - еле выдавил из себя мальчишка, чувствуя, как на грудь словно мешок с песком опустили, так, что не вдохнуть, а в голове зазвенело непривычно-гулко, словно к нему самому подключили больничный аппарат, уменьшенный в размерах и оставленный в голове. Сделалось невозможно страшно, и Стайлз поднял перепуганный взгляд на отца, пошатнувшись и сделав шаг в сторону собственной комнаты, вытирая потеющие ладони о джинсы. Что-то снова было не так, его била крупная дрожь, и на секунду, лишь на короткую секунду, стало легче.
Может быть - вдруг, ну пожалуйста? - всё было не так уж и плохо, и он был лишь в шаге от того, чтобы уйти вслед за мамой, где бы она сейчас не была.