- Эй? Руди!
- А? Ч-чего?
Солнце слепит глаза, солнце режет глаза, солнце вспыхивает, и слепит, и режет голубым и зелёным; взгляд отвести невозможно. Если уж попался в ловушку солнца, то ничего не попишешь, ты навсегда с ним, ты навсегда в нём, ты - навсегда.
Не очень понятно, хорошо это или плохо.
Руди моргает - это неудобно и мокро, будто под водой. Солнце уменьшается, пока он смеживает веки, уменьшается как-то болезненно и неправильно, время течёт не так, как должно, время у солнца медленнее, чем у него; зато когда Руди вновь открывает глаза, солнце усмирено, солнце засунуто в банку, солнце, мать его, как собака, которую отлупили ссаной газетой. Солнце превращается в то, чем оно и должно быть: в блик на винной бутылке.
- На секунд-дочку отвлёкся, - говорит Руди. Губы как чужие; чтобы говорить, приходится странно их выворачивать.
Картинка проясняется, солнце больше не затмевает всё на свете: бутылка стоит на стеклянной полке бара, сзади - зеркало, спереди - барная стойка, слева - дверь, справа - сиськи.
Иголка в яйце, яйцо в утке, утка в зайке, зайка в ахуе.
Руди решает сосредоточиться на сиськах - тем более, что голос раздаётся откуда-то оттуда.
- Ты уже десять минут пялишься в стенку и рыдаешь, - уточняет голос. Чуть выше сисек, но направление в целом выбрано верно.
Руди мотает головой, поджав губы. Вместе с головой почему-то мотается и корпус, и Руди чуть не сносит стоящий перед ним стакан с тёмной золотой жидкостью.
Типа моча, думает Руди, но потом отказывается от этой мысли. Стакан наполовину пусть (или наполовину полон, или пошёл он нахуй, этот стакан), не мог же он выдуть полстакана мочи.
- Хуйня, - наконец находит Руди нужное слово, чтобы ответить. Он не уверен, кому отвечает: сиськам или собственным мыслям, но почему-то убеждён, что это слово - лучшее, что он сейчас мог сказать.
Правой рукой Руди сжимает стакан, то ли боясь его смахнуть, то ли боясь упасть сам, если не будет держаться за что-то, что стоит так крепко. Левой с усилием проводит по глазу - глазное яблоко странно-выпуклое под веком, словно вот-вот собирается выскочить, и Руди нажимает сильнее, чтобы запихать его обратно. Пальцы соскальзывают на щёку.
Мокро, и веко, и ресницы, и щека.
- Всё равно хуйня, - не слишком уверенно бормочет Руди, почти физически ощущая на себе чей-то выжидательный взгляд. Ему не нравится этот взгляд, не нравится свой голос, и свои губы, которые приходится так выворачивать, тоже не нравятся. Язык лежит во рту тяжёлый, шевелить им сложно, и он какой-то мерзко-склизкий.
Нахуй сразу. Руди прекрасно знает, как это работает.
Он опрокидывает в горло остатки тёмно-золотого пойла. Оно словно даёт второе дыхание, освежает губы и язык и тяжело проваливается в желудок. Руди успевает торжествующе поставить стакан на стойку.
У него ощущение, что он несётся на аттракционе. Мир вдруг переворачивается, желудок пульсирует, сжимается, раз-два, раз-два, так сердце должно пульсировать. Руди открывает рот, чтобы буркнуть что-то про то, что желудок тут что-то попутал - и его выворачивает наизнанку.

***

Голова кружится, а мир статичный.
Плохое сочетание.
Взбалтывать, но не смешивать.
Смешивать, но не взбалтывать.
При этих мыслях Руди опять тянет блевать.
- Да что ж... что ж такое-то.
Улица пустынна, его никто не слышит. Ощущение такое, будто он забрёл вообще хуй знает куда. Одинаковые деревья, одинаковые дома, одинаковая трава.
Тени только мелькают разные, но, если смотреть на тени, голова кружится ещё сильнее.
Руди останавливается посреди улицы. Хмурится. Смотрит по сторонам.
Хорошо бы его сбила машина.
Только это не место, это жопа негра какая-то, тут нога человека никогда не ступала, откуда тут ёбаная машина.
Какое-то время он стоит, тщась услышать шелест
(а лучше визг)
шин или увидеть слепящий свет фар,
(ёбаные фары, это как ёбаное солнце, только в два раза больше)
но хуй ему, конечно.
- Ну и пошёл ты нахуй, - говорит Руди неизвестному водителю. - А я спать пойду.
Шатает его не настолько, чтобы нельзя было наклониться, поднять с земли ветку поувесистей и ебануть ей по стеклу. И ещё раз ебануть. И ещё раз.
Только ебанутый будет ебашить окно, не проверив дверь, а потом ползти по осколкам. Но ебанутый и пьяный - это почти одно и то же.
А Руди пьяный, и то, насколько он пьяный, он осознаёт только перевалившись через подоконник. Он разодрал себе руку от локтя почти до самого запястья, кровища тонкой струйкой течёт на пол, отмечая его путь до дивана, но этого Руди не замечает, он замечает только то, что пьян.
Завалившись на диван и застонав - голова пошла на новый виток - он закрывает глаза и слышит, как, поскрипывая, ходит туда-обратно движимая ветром дверь.
- Вот блядство, - успевает пробормотать Руди, и мгновенно вырубается.
Кровящая рука свешивается на пол.

Сквозь сон Руди чувствовал тянущее чувство в груди. Слабое вначале, оно всё усиливалось и усиливалось, пока не перешло в почти болезненное, отдающееся в затылке, и Руди слабо застонал. Было похоже на то ощущение, которое испытаешь, если подпрыгнешь высоко-высоко, на пределе возможностей - а потом земля под тобой проваливается и вместо того, чтобы вновь твёрдо встать на ноги, ты падаешь и конца-краю этому не видно.
То ли приснилась, то ли вспомнилась - в башке будто тумана навертели, ничего было не разобрать - одна из его девушек, неплохая подруга, с которой приятно было проводить время хотя бы потому, что ей никакие отношения и не нужны были - кроме встречаться пару раз в неделю, пропускать несколько бокалов пива и трахаться. Недостатка у неё было два: она была студенткой Медицинской школы и любила учиться. И потому щедро делилась полученными знаниями с Руди: как раз после жаркого траха, когда Руди закатывал глаза от удовольствия и курил, стряхивая пепел на сбившееся на полу одеяло.
Обычно факты и размышления на тему влетали в голову Руди и вылетали оттуда с равной лёгкостью, но один подзадержался: то ли из-за его тупизны, то ли из-за того, что в тот день пива они выпили гораздо больше обычного.
Кость, ну, та, что в грудном отделе, к которой рёбра крепятся. В общем, она называлась (да и щас называется, что ей сделается-то) рукояткой. Даже суровее: рукоятка грудины.
Тупо вспоминать такие мелочи так ярко, когда тебе так хуёво и вообще не до того, но Руди был уверен, что какой-то еблан сейчас вцепился в эту самую рукоятку грудины и тянул, тянул изо всех сил, так, что кишки разрывались и наматывались на кость, которая не желала оставаться на своём законном месте и смешивала само в себе всё содержимое брюха.
Руди хрюкнул, не открывая глаз, недовольно пошлёпал губами, так и не просыпаясь. Болезненное тянущее чувство, кажется, пошло ещё дальше по телу, и теперь распространилось и на правую руку.
Как будто какая-то слабость, понял Руди, вот на что это похоже.
Но вместе с тем какое-то тянущее чувство было снаружи. И тут Руди сообразил быстрее: это было похоже на щекотку.
Он приоткрыл один глаз. Смотреть было неудобно: он вжимался мордой в диван, глаз чувствовался как заплывший, будто под ним синяк поставили (может, и поставили? Этого, в отличие от студентки, он почему-то не помнил). Поморгав и поводив глазом вверх-вниз, Руди всё-таки смог кое-что увидеть.
В первую очередь, конечно, то, что в этой ебаной темноте нихуя не видно.
Во вторую - какую-то тёмную (ещё более тёмную, чем всё остальное) тень.
Сопоставив имеющиеся факты, Руди пришёл к следующему выводу: какая-то тварь пытается его сожрать.
- Ах ты сраная ебанина! - заорал он, мгновенно протрезвев, и дёрнулся. Туман в башке, от страха разлетевшийся по периметру, вновь захватил мозг, и Руди, не удержавшись, кувыркнулся с дивана на пол. Крепко приложился башкой об пол, и послышался хлюпающий звук. Сначала Руди решил, что это у него глаз выпал - левый, он приложился левой стороной - такое мокрое и вязкое было то, во что он упал мордой. Об этом он решил поразмыслить позже, не забывая про сраную ебанину.
И пнул наугад темноту, надеясь во что-нибудь попасть.
Лучше во что-нибудь, чем в кого-нибудь.

По ноге прошла судорога. Конечно, Руди ни во что не попал. Небось, если бы он умудрился всё-таки кого-нибудь
(что-нибудь, блядь)
пнуть, Боженька убрал бы и ебучие судороги, и ебучую слабость, и ебучую боль и выдал бы награду Самого Меткого Пинальщика и кружку пива. Заебись было бы, мда. Наудачу Руди лягнул пустоту ещё пару раз, потом застонал снова: по башке будто колошматили чем-то твёрдым и увесистым, а при мыслях о пиве опять накатила тошнота.
Руди потёр висок костяшками пальцев. Легче не стало, но, по крайней мере, шевелить рукой он мог. Осталось понять, какая это рука: та, в которой до этого чувствовалась мерзкая тянучка, или другая.
Мерзкая тянучка была в правой.
Заебись.
А это какая?
Руди снова потёр висок, потом, испытав приступ раздражения, укусил себя за палец. Определить руку это не слишком помогло, зато на языке появился отвратный металлический вкус. Как будто он так вгрызся, что кожу прокусил.
Да ну, хуйня.
Так, ладно. Лежать на полу - это тоже хуйня. Нужен план. Желательно простой и умный.
Самым простым было так и продолжать лежать на полу. Руди не был готов поручиться, что это было также самым умным (или вообще хоть сколько-нибудь умным), но вариант был соблазнительный.
Хотелось спать, а когда спишь - нет головной боли, нет слабости, нет ощущения, что прям щас блеванёшь, даже мыслей о
(о-ооо, блядь, нет, об этом мы думать не будем)
ваще никаких мыслей нет, в общем. Заебато.
Вязкая хрень, в которой он лежал щекой, больше не ощущалась как что-то чужеродное. В смысле, и хрень была на месте, и щека, но как-то они друг с другом договорились. Как щека обычно договаривается с мягкой подушечкой, там придавливает, там - наоборот... Хорошо, в общем. Уютненько.
Руди закрыл глаза.
Тишину разорвал громкий, резкий звук.
- Блядь!
Руди рванулся с места, на четвереньках бросился в противоположную звуку сторону, кое-как смог выпрямиться и, оскальзываясь и хрустя стекляшками, забился в угол у окна. Голова будто взорвалась и теперь болезненно пульсировала. Щека, до этого прилипшая к полу, слегка саднила.
В комнате сверкнуло, и Руди закрыл глаза руками, заслоняясь от яркого света.
Так это не голова взорвалась. Это, блядь, гром. А эта вспышка - молния.
В голове немного прояснилось (знание, что твоя башка не превратилась в расколовшийся арбуз, почему-то здорово прочистило мозги), и почти сразу Руди различил во всё не смолкавшем и душу вынимающем звуке собачий лай.
Псина пробралась.
А он уже пересрал.
Руди вздохнул и слегка расслабился. Натянул пониже рукав рубашки, чтобы защитить ладонь, и смахнул стекло с подоконника. Потом ещё раз, стараясь не упустить всяких мелких крошек. Опёрся ладонями на подоконник и тут же с шипением отскочил: правую руку пронзила боль, от запястья и выше. Руди сложил руки на груди и всё-таки посмотрел в окно.
Видно было мало: небо заволокли низкие тяжёлые тучи. Редкие фонари выглядели сквозь пелену дождя расплывшимися пятнами. Но из окна веяло прохладой, и Руди глубоко и с удовольствием вдохнул холодный влажный воздух. Брызги дождя освежали лицо, и жить резко стало лучше.
По полу простучали когти и замерли - в нескольких метрах от Руди. Он с неохотой разлепил глаза - чуть стоя не заснул, вот же ж - и увидел на фоне тёмной комнаты гораздо более чёрный комок.
И реально размером с крупную собаку.
Руди качнулся с пяток на носки, чуть не потерял равновесие и оставил эту затею.
- Ну, чего? - сказал он вполголоса и хмыкнул. - Сюда иди, пидорас шерстяной.

Пёс то ли гавкнул, то ли чихнул - звук растворился в громовом раскате, прокатившемся по миру, прокатившемся по дому, прокатившемся комнате.
Прокатившемся по многострадальной голове Руди.
Гром был не столько громким, сколько... всепроникающим. Ощутимым. Ёба, да Руди был уверен, что мог бы его потрогать, если бы захотел.
Снова процокали когти и замерли в паре шагов от Руди. Снова вспыхнула молния, и в её свете он увидел, что пёс сел и потянулся вперёд носом. Картинка была какая-то устрашающая, но сам пёс опасным не выглядел. Пёс как пёс.
Может, даже дружелюбный.
- А ну давай, разозлись уже, пидорас шерстяной¹, - пробормотал Руди себе под нос. Этот фильм почему-то не выходил у него из головы, хотя к ситуации явно никак не относился. Наверное, нужно было радоваться, что в голове у него было хоть что-нибудь. - А потычешь палкой - звереет прям на глазах...
Проговорил он это всё без всякого выражения, задумчиво и запинаясь. Слова Руди помнил хорошо, но, чтобы говорить, приходилось прилагать усилие. Он даже оглянулся по сторонам, почти с отчаянием, словно надеялся найти в почти кромешной тьме палку, которой можно было бы потыкать пса.
Слабость в руке усиливалась, становилась навязчивой, назойливой. По коже вниз медленно ползло что-то жидкое и горячее. Часть этого чего-то сорвалась и оставила пятно на рубашке.
- Любишь собачьи бои? - Руди посмотрел на пса с интересом, будто ему правда нужен был ответ на этот вопрос. В его тоне наконец-то послышалось что-то живое. А потом Руди представил, сколько этот пёс должен весить, какие у пса должны быть зубы
(клыки, резцы и коренные)
(особенно клыки, да)
какая должна быть реакция и сила. Явно больше, чем у пьяного мудака, каким сейчас являлся Руди. В очередной вспышке молнии ему привиделась кровь и слюна на пасти пса, и Руди вздрогнул. - Бля, надеюсь, что нет. Будет дружить. Ага?
Он попытался улыбнуться - несколько раз конвульсивно дёрнул уголком губ и наконец, поняв, что выходит только какая-то злобная гримаса, расслабил губы. Уголки опустились вниз.
- Я буду называть тебя Турецкий, - проинформировал Руди пса, сильнее прижимая руки друг к другу. - Ты не особо похож, но надо ж тебя как-то... это... назвать.
Руку щекотало, будто по ней изнутри бегали полчища муравьёв и взгрызались в мышцы, в капилляры, в нервы, что там ещё есть в этой ебучей руке. Нелогично снова начала болеть голова. По мере того, как Руди говорил, голос его становился всё напряжённее, и в конце концов он не выдержал и, невнятно, но экспрессивно выругавшись, Руди дёрнулся и попробовал почесать руку, надеясь прикончить этих сраных муравьёв.