Сад цветет душно, пробиваясь сладкой волной в распахнутые навстречу ночному теплу окна. Над пышным белым, желтым и розовым цветом воздушно изгибаются арки внутреннего двора, легко поддерживая изящные балконы, увитые тяжелеющими к августу ветвями красного винограда. За прозрачностью занавесок мерцает теплый свет свечей, взвивающийся от ветра, приносимого морем, которого здесь, во дворце на самой вершине города, почти не слышно. О разбивающихся о скалистые бухты волнах здесь напоминает только соленый воздух и кружащие чайки, такие белые, что в цветущем белизной саду их почти не видно. Во дворце стоит густая от стрекота цикад тишина, словно наконец спустившаяся на город ночь поглотила все звуки, вместе с плавящей мостовые жарой и неугомонно рассекающими ее людьми.
Кассандра опирается на перила своего балкона, глядя на раскинувшийся под ней во всем великолепии сад, кутаясь в бесчисленные запахи летней неваррской ночи, впитывая наполняющую двор тишину. Этот дворец был ее домом и был ее золотой клеткой все те годы, что тянулись душной чередой до того момента, пока она не ушла туда, где и в помине нет цветов, витиеватых балконов, сладостных запахов и мертвенно-мирной тишины. Она убежала в мир холодной стали, жаркой молитвы и аскетичной дисциплины, и тот мир имел над ней власть большую, чем когда-либо имела роскошь дворца и его обитатели. Тот мир посылал ее на север, и его волей она вновь оказалась в доме своего детства, оказалась случайно, проездом, неожиданно для себя окунувшись в его мягкий бриз и ласкающую сладость ароматов. Тот мир имел над ней власть, но не здесь. С ажурного балкона из белого камня тот мир казался далеким, он терялся в дымчатой дали, исчезал в причудливом переплетении ночных теней сада, уходил, сжимаясь перед огромным, раскинувшимся над головой звездным небом.
А в плотной тишине сада что-то зарождалось, что-то далекое, забытое, утраченное. Оно неслось с подножий холма, где раскинулся город, собирая в себя его остывающие после дневной жары мостовые, его гомон и гул, и крики рыночных площадей, и тысячи осушаемых солнцем лиц, и морские брызги, и запахи специй и рыбы, неслось, превращаясь в песню, которую Кассандра никогда не слышала. В песню, которая тихо пробивалась сквозь чопорность сада, оживая, переливаясь, звеня, становясь громче, охватывая собой все вокруг, заставляя забыться, подчиняясь непостоянному течению слов и музыки, причудливо сплетенных в неразделимое целое – пронзительное, живое, оголено-настоящее, как человеческая душа. Песня заполняла собой все, превращая все вокруг себя в звук – незнакомый, но понятный каждому, проникающий в естество, пробирающий до дрожи, заставляющий неосознанно, против воли двигаться в такт.
Полузнакомый Кассандре язык песни, язык простого неваррского люда, складывался в причудливые картинки, обретал смысл, расцветая пышным цветом манящих образов, окутанных флером той жизни, которой она никогда не видела. И эта жизнь казалась совсем близко, ближе, чем своя собственная, и Кассандра принадлежала ей, безрассудно, не задумываясь, позволяя затягивать себя в ее пеструю карусель, удивляясь как до этого она могла дышать и жить по-другому, как могла не слышать этой мелодии, не существовать вместе с ней, словно гармонично созданное единое целое.
И в тот самый момент, когда она казалось, слилась с музыкой, растворилась в ней, песня оборвалась, неожиданно и болезненно. Кассандра вздрогнула и сжалась, как будто вновь повисшая тишина причиняла ей невыносимую боль, но через мгновение сгустившийся воздух снова дрогнул, наполняясь мелодией – другой, быстрой, толкающей куда-то туда, в ночь города, к людям, слышащим, чувствующим, дышащим в этот миг тем же, чем и она. Кассандра метнулась в теплый свет комнаты, нетерпеливо отмахиваясь от обманчиво воздушной занавески, кинулась к неуместно массивному шкафу, принялась выкидывать старые детские вещи в жадном стремлении найти потаенное, чудом не выкинутое мамино платье. Прятавшееся между розовыми рюшами и драными панталонами, красное с широкой юбкой, оно выглядело роскошным цветком в пустыне. Кассандра сдернула с себя рубаху и штаны из грубой ткани, беззаботно отшвыривая их под кровать – как и все, что было с ней до этой ночи, как и все, что будет после нее – и аккуратно затянула тесьму на старом платье, так ловко, словно делала это каждый день. Музыка вдалеке торопила, маня, но было еще кое-что – в пыльной картонной коробке, изящное, звонко стучащее по мостовым, на которые звала мелодия. Кассандра опустила ноги в аккуратные черные туфли, сделала шаг, другой, подскочила на месте, закружившись, и красной птицей выпорхнула из комнаты – вниз по мраморным ступеням, оставляя после себя звонкий отстук каблуков, через сад, через ворота и снова вниз по мощеной, радостно отвечающей на ее шаги улице.
Песня, теперь звучавшая совсем близко, закончилась, заставив Кассандру в страхе замереть, но ее тут же сменила другая – летящая по улицам вместе с густым, хрипловатым женским голосом, которым, казалось, пела сама летняя, темная ночь. Кассандра выбежала на площадь так неожиданно, что, не успев затормозить, врезалась в какого-то мужчину, который поставил ее на ноги, все повторяя что-то на колоритном неваррском наречии, не переставая смеяться. Она рассмеялась ему в ответ, заливисто и просто, убегая дальше, в толпу, окружавшую поющую девушку. Тягучие, сладкие слова песни окутывали, и темные глаза певицы скользили по внемлющим лицам, словно выискивая кого-то, и Кассандра вдруг поняла, что знает, кого именно, и от этой мысли сердце пропустило несколько ударов, заставляя мгновение остановиться и растянуться на целую вечность.
«Я все это знаю, все это видела когда-то давно, в другой жизни, сотни лет назад, и почему-то забыла, но она – она вспомнит меня, вспомнит!».
