«- Проваливай!
Скотт слышит этот крик над собственным ухом, чувствует, как кто-то толкает его в спину, заставляя двигаться к выходу – пальба вынуждает держать голову как можно низко, ползком пробираясь к выходу из здания, к свободе и некому подобию жизни.
Здесь чертовски темно – последние лампочки были нещадно расстреляны в попытках убить всех террористов, а потому они все стараются чувствовать спины друг друга.
Трупов слишком много, чтобы терять еще кого-то. Впрочем, в интересах революции они могли бы здесь лечь и все, но вот только в откровенной засаде положить себя на алтарь как-то не хотелось. Очевидная и нелепая смерть.
Никто не хочет умирать так бессмысленно, и Скотт это понимает как никто. Не выполнив того, чего желал, а именно – подорвав существующий строй. Но зато многие понимали – все они умирают за правое дело. Все Единое Государства – насмешка над человеческой сущностью. Это все слишком стерильно, слишком идеально, слишком несвободно. Люди – не звери, им не нужны клетки.
Ну ладно, некоторые люди – определенно больше животные. Но это не право лишать каждого воли. Никто не в ответе за предков, дети не в ответе за родителей.
Все это знали, но всем плевать.
Выстрелы слышатся прямо над ухом, кто-то вскрикивает сзади – он оборачивается, силясь разглядеть, кого зацепило – и удушливый запах свежей крови бьет в ноздри, и все звуки сливаются в один бешеный гул, который не разобрать. Скотт жадно хватает ртом воздух, часто дышит, силясь понять сам, почему ему, привыкшему к смерти, боли и чужому отчаянию, привыкшему к алым пятнам на стерильно-белом цвете уличной плитки единого государства, этот запах сейчас, в тесном помещении, кажется отвратительным. Все это неправильно – не должно было столько умереть. Ведь это было рядовое проникновение…
Выстрел. Еще один. Удар. Вспышка. Темнота»

Скотт резко, болезненно выдыхает и открывает глаза. Неярким, марким, таким же стерильным ртутно-желтым светом, горит над его головой единственная лампочка – такая же пустая, как и все здесь. Как жизнь. Как ее бессмысленность. Существование Единого государства зависит от этой чистоты, он знал – никаких картин, никаких предметов искусства, только одобренная литература, зеркала без рам, фильмы только о том, как приятно и хорошо жить здесь. Как правильна система. «Какое же у нас хорошее государство, как же хорошо, когда все вы – заложники без воли, когда вам ничего не надо решать» - твердят тебе ото всюду. Разбредающимися буквами объявлений Правителя, его голосом, безжизненными электронными часами, липким светом люминесцентных ламп.
Скотт медленно моргает. Затылок ноет – кажется, его хорошо приложили по голове. Прикладом или просто дубиной? Да черт знает, если честно. Просто болела голова и ныло где-то под затылком. Довольно неприятное ощущение.
Он попытался сесть – но не очень-то удивительно, что у него не получилось это сделать, зато он явственно почувствовал холод, обжегший кожу на шее. Медленно, словно боясь понять, что именно его ждет, он поднимает руки и прикасается к горлу, нащупывая кончиками пальцев тонкую, плотно прилегающую к кадыку полоску металла.
Так и есть. Ошейник.
Значит, как минимум, у Скотта для себя была парочка новостей. Первая, довольно приятная – он выжил. Вторая же, отвратительная и перечёркивающая любые преимущества – на него нацепили так называемый «ошейник покорности».
Маккол прекрасно знал это устройство – Хоуг рассказывал, что в нынешней ситуации многих рабов покорять не нужно, они привыкли к своему положению, а потому чипы, что включают в нервную систему, довольно слабы, но их импульсов хватает для подавления мыслей о побеге или бунте. Однако физически здоровые и пойманные живьем, террористы и революционеры, признанные виновными в преступлениях против государства, получали эту неприятную штуку на свою шею. Принцип работы был довольно прост – если у человека просыпалась злость или ярость, он получал довольно мощный электрический заряд. Подявление любой воли.
Хоуг говорил, что после него немногие способны сопротивляться. Как лабораторных мышей или собак Павлова, людей и их мозг просто настраивали на то, что за любым противодействием следует сильная боль. Воля ломается, идеальный физически здоровый раб готов.
Скотт морщится. Отвратительная перспектива, если честно. И, если эту штуку выдирать, то придется это делать в буквальном смысле с «мясом» - основная часть чипа кроется между позвонками. А если повредить позвоночник…
Стоит ему подумать об этом, как все тело тут же прошивает острой болью – он часто хватает ртов воздух, силясь вдохнуть, сгибается пополам, но молчит.  Кажется, вот оно, действие данной потрясающей технологии.
Отвратительно.
Медленно приходя в себя, Скотт понимает – пожалуй, это будет надолго. Сбежать не так-то просто, учитывая все сложившиеся обстоятельства, однако он знает точно – пытаться будет. Долго будет.
Пока не сдохнет или не вырвется. Иначе никак.
Становиться рабом ему не хочется.

Громкий звук звонка – и мерный голос сообщает, что рабочий день начинается, распределение по местам – в зале А.
Скотт догадывается, что распределят его точно куда-то в херовы дали на самое тяжелое из возможных вообще производств Единого Государства – на колтановые шахты. Сгнаивать на производствах террористов – довольно интересная и продуктивная политика. В любом случае подохнут.
А рабов найдут новых.
Скотт усмехается.
Первый день противостояния начался довольно необычно – в общем зале не было ни одной живой души с бонусом «ударь непокорного током», что автоматически означало, что все здесь присутствующие – либо потомственные рабы, либо рабы осужденные – у них видимые метки фиксируются только номерами и шрамами на позвонках.
Начало дня определенно забавное.
Осматривая тех, кто здесь находился, забавную деталь Маккол отмечает еще одну – практически ни одного взрослого совершеннолетнего человека, исключая хмурого по виду надзирателя. Очень странно, если честно.
Третья особенность – волчьи взгляды на себе он ловил практически всю перекличку. Видимо, тот факт, что такие, как он, революционеры, оказывается, вполне себе реальны, пугал и настораживал с корнями вросших в систему – практически безликих и идентичных.
Здесь он вряд ли найдет союзников.
Когда его имя повисает в тишине. Перемешанной с тысячей злобных взглядов и загнанным дыханием остальных, он лишь молча делает шаг вперед.
Назначение в шахты его не удивляет.
- Не сломаете, - усмешка и шипение в лицо надзирателю, тело тут же прошивает болью – сильнее, чем в самый первый раз. Ему больно, но гордость сильнее – сквозь плотно сжатые зубы он не выдает ни звука, шумно втягивая воздух. Диковаты взгляд исподлобья провоцирует еще одну болевую атаку – но молчание неизменно. Он только падает на колени, прижимаясь лбов к полу – но молчит. Нет, из него они ни слова без его желания не получат.
Подавитесь. Жирно будет.

И волчьи взгляды в спину.
Кажется, все будет значительно сложнее.
В этой «стае» он чужой, и он посягает на их «свободу».
Живущим в клетке не понять права на собственную волю, собственную боль, собственную гордость и сопротивление.
Скотт это понимает.
Но в клетке Скотт жить не хочет.
Уж лучше умереть, чем жить иллюзией свободы.
Когда удар боли отступает, он так же молча поднимается.
Они его не получат.

О, как же Скотт ненавидит эти бьющие в спину шепотки, эти взгляды ему в спину, словно он как минимум чумной. Желающих общаться с революционером тут нет - и нельзя было сказать, что его это не устраивало.  Между ним  и остальными – огромнейшая стена из убеждений, пропасть из того, что многие могли бы назвать всего лишь иллюзией свободы, но у Скотта это «до» хотя бы было – и он был готов перегрызть за него глотку любому.  Разумеется, он знал, что система не терпит выбивающихся элементов – а значит, если его посчитают реальной угрозой всему обществу рабов и повелителей, то Макколлу придется заказывать себе музыку – Единое Государство делал все, чтобы наказать слишком прытких и дерзких. Обычно таких просто расстреливали, а трупы сжигали под номерами – без имен и званий. Хах, даже личности никакой нет.
Скотт чувствует – ему уготована именно такая судьба, если его сопротивление подавить не удастся. И, знаете, он был готов принять пулю в лоб, лишь бы не видеть себя таким же, как те, что кидали ему в спину волчьи взгляды, что шептались рядом, гадая, когда же он сдохнет. Пустое и безнадежное место, если честно. И он знал – лучше бы ему отсюда выбираться, да поскорее.
Колтановые шахты Единого Государства стали братской могилой для многих рабов – многие не выдерживали и умирали, кто-то же погибал потом – от того, что надышался стальной пыли. Умирал в мучениях, выблевывая свои собственные легкие и захлебываясь кровью – но парень был на сто процентов уверен, что никого это не волновало тогда, никого не будет волновать и сейчас – охрана здоровья в кругах рабов, разумеется, была на довольно низком уровне. Здесь, в сущности, никто даже не жил – так, существование в очередном витке огромного механизма по уничтожению людей, превращению их в скот, ничего не смыслящий и не понимающий, не имеющий воли к сопротивлению – и, самое главное, заменяемый. Поэтому никто не был против того, что рабыни беременели – они рожали новых рабов.
Гнилая система. Гнилое время, гнилое места .Синтетическое счастье для единиц путем адовых мучений других. Что же, надо будет показать всем, как они неправы . Что ошейник покорности не гарантирует. Ин на боль Скотту было плевать, если честно.
Рабочий день на шахтах был довольно тяжелым – и сил на то, чтобы думать, ни у кого не оставалось, наверное. Только вот Маккол все еще помнил, что он – зверь свободный. Волк в клетке все равно остается волком, как ты не пытайся нацепить на него поводок. Он будет скалиться, будет рычать и желать вам смерти.
И Скотт не был исключением из этого правила – спрятать тоненькую острую пику колтана в кармане так, чтобы надзиратель не заметил этого, у него получилось. Сомнительное оружие, он понимал – но по крайней мере этим сомнительным оружием можно проколоть человеку артерию. И Скотт даже знал, как это сделать быстро. Главное теперь – сохранить это подобие оружие до того момента, как они отправятся обратно в зал А.
Он хотел запихнуть эту пику поглубже в глотку нахально усмехавшейся роже приставленного к этому месту надзирателя. Смотреть, как на белом полу расцветают алые цветки его крови. Хотел уничтожить его взгляд, полный презрения ко всем, выгрызть из него его гордость. О, как Скотт хотел его убить!..
Но пока еще – только перерыв. А значит, нужно стараться не провоцировать систему ошейника, а так же не провоцировать местных волков, которых в любой момент оставить от него только некое напоминание о том, что он когда-то был здесь. Нужно держаться позади всех.
Наверное, поэтому  Скотта удивляет этот нескладный подросток-раб, сам собой оказывающийся рядом. Окидывая его взглядом, он отмечает, что, похоже, этот странный парень все-таки не из его колоды – совершенно и абсолютно точно раб, в системе с корнями.
-Чего тебе? – вяло интересуется Скотт, - Тоже решил посмотреть на диковинную зверюшку-революционера?
Скотту не хотелось грубить – но он не сдержался. Все в шахтах его бесило. Да и атмосфера способствовала.

Отредактировано Scott McCall (2014-03-12 18:30:35)

Скотт смотрит на этого странного парнишку – он белый, весь белый. Словно все краски его мира выцвели, осыпались, осталась лишь известь. Только глаза – странные, точно такие же выцветши-бледные, но они – цвета неба, того вольного неба, чистого, безумно высокого, неба полета и птиц, неба чистого. Неба идеального. Неба, которому все равно на статус. Единому небу единого государства одинаково безразличны судьбы тех, кто внизу. И почему-то Маккол улыбается – впервые за трое суток.  Надо же, а даже здесь есть кусочек реальности. Чего-то того, далекого, из свободной жизни.
Запертое в клетке, бледное, практически бесцветное небо, живущее здесь. Умирающее в шахтах маленькое небо.
Черт, насколько же странно было это – видеть в мальчишке, прожившем всю жизнь рабом, не знающим иной жизни, человека-жертву. Все они – жертвы одной системы, как ни странно. Это существо всегда заинтересовано в новых костях, в новых трупах, в новых жертвах.
Наверное, поэтому и существуют такие, как он сам – люди, бьющиеся в стены и барьеры ради иллюзии свободы, ради призрака надежды. Но Скотт знал – он за этот призрак сдохнет. Но не наглотавшись тяжелой серой колтановой пыли, не выслуживаясь и не вплетаясь в сети этого мира.
Он умрет ярко. Так, чтобы эту белизну окрасила его кровь. Или же – выживет. Какая, к чертям разница? Ему пока что нужно думать, как избавиться от херни на шее, что контролирует каждый шаг и каждую мысль.
Звонок гулким эхом отдается в стенки черепа, бьет в виски, а Скотт продолжает смотреть на странного мальчишку.  Так, словно это что-то изменит.  Затем тихо бросает:
- У тебя глаза небесные, - и уходит – работать, а так же искать себе новое, более мощное оружие, которое поможет ему в нелегком деле освобождении от своего плена. В конце концов, тонкой пикой не доберешься до нервного центра.
Скотт не выступает – да, он злится, но ведет себя на удивление тихо почти весь день – ему жизненно необходимо добыть что-то острое. Нож, лезвие, хоть что-то, хоть какое-то оружие… Хоть как-то выдрать из себя эту чертову змею контроля.
Но нет – небо ему не благоволило, определенно. Добыть на шахтах что-то, что ему поможет, было практически нереально под острыми взглядами-стрелами надзираетелей. Отчаянная попытка бежать с прорывом, закончится очередным ударом тока, избиениями, одиночкой на пару дней, и показательным примером остальным, как вести себя не стоит.
Скотт сжимает зубы и молчит.
Оканчивающий рабочий день звонок звучит для него практически как спасение. В шахтах дышать тяжело – легкие рвет на части пылью и грязью, металлической крошкой, едким чем-то, что разобрать у него нет сил. Не то, что воздух воли. Саднящий кашель – единственный его спутник в молчаливом шествии назад.
Но карман жжет колтановая пика – она все равно ему поможет хоть в чем-то, он чувствовал, что даже такое оружие ему пригодится.
Любое оружие ему пригодится. Особенно теперь.
Особенно, когда желание сдохнуть, сложив лапки, робко скребется в душу.
Хуй там. Не получите.

Скотт до боли сжимает эту маленькую пику, чувствуя, как острие впивается в подушечку пальца, разрывая кожу – и он чувствует, как из маленькой ранки начинает течь кровь. Теплая. Настоящая. То, что дает ему право жить, чувствовать, верить, впиваться зубами в призрачную перспективу свободы. Он не отрицал, да и не пытался даже скрыть простого и обыденного факта – это будет чертовски трудно, сбежать отсюда. Но и жить на привязи Скотт очень не хотел.
А потому не понимал всеобщей серости.
Всю дорогу до их жилья, Маккол чувствовал на себе пристальный, ищущий взгляд того парня, с которым не был знаком, но уже успел пересечься – ага, того самого, с небесными глазами. Про себя он уже успел удивиться, почему именно это прозвище так быстро успело прицепиться к неизвестному рабу. Он даже не знал его имени, да и цвета в мире почти не осталось, даже здесь – все серое, пыльное, даже чужие глаза, даже чужие слова.
А у него – нет. Он почему-то – яркий. И вправду небесный. Просто… Просто, наверное, у людей должна быть хоть какая-то вера, например – в то, что когда-нибудь чьи-то такие же синие глаза, никогда не видевшие над головой ничего ярче бетона, встретятся с синим небом. Возможно, именно ради этого и умирали все его товарищи – ради подобных мелочей.
Скотт думает, что привязанности здесь бывают лишними. Скотт думает, что слишком легко он умудрился подпустить кого-то из тех, кто может сдать его, кто может убить и разодрать в клочья. Скотт думает, что, вероятно, допустил ошибку, заговорив с этим парнем на перерыве.
Но почему-то он не чувствует досады, обиды или еще чего-то. Просто ему… Странно. Нет, ничего не поменялось – вырваться из пут, перевернуть весь мир, окрасить своей кровью этот белый мир, если не получится его спасти.
Просто было в этом что-то теплое. Другое. То, из детства. До того, как его отца и мать убили за «измену государственным взглядам». Теплое?.. Может быть.
Это было непривычно.
-Я ничего не искал, - тихо отзывается Скотт, сплевывая сероватую пыль, оцарапавшую небо, - Тебе показалось.
Он не прогоняет его – сам не знает, почему.  Просто позволяет ему идти рядом молчаливой тенью. Здесь вообще говорить не очень-то любили.
Скотт думает, что он сошел с ума. Скотт думает, что ему не нужен лишний груз, когда он… - а вот эту мысль он не додумывает, чтобы не схлопотать очередной удар тока. Но ему просто сейчас не нужно, чтобы неизвестный постоянно был рядом.
Но, может быть, если он поймет?..
В любом случае, какое-то странное, дикое и звериное чувство, другое, что не вписывалось в ненависть, подсказывало ему: этот не предаст. Просто потому, что он не умеет. А еще потому, что он бесконечно одинокий.
Все они здесь одиноки. У них нет ни прав, ни свободы, ни жизни.
В сущности, терять нечего. Потому многие и стремятся умереть.
Поэтому, когда после скудного ужина¸ спустя пару минут после некого подобия отбоя, когда большая часть, если не все, уже упали в зыбкий сон, этот парень к нему подходит, смотрит – с интересом, - Скотт просто усмехается и качает головой.
- Так и будешь на меня смотреть, голубоглазое нечто? –  странно так кого-то называть, особенно среди рабов. Фраза произносится шепотом, - Что-то хочешь узнать? Понять?

Он не протестует против общества этого странного парнишки, выглядящего бесконечно усталым и куда более взрослым, чем он сам мог себе представить - похоже, раннее умирание способствует быстрому взрослению. Ну, в этом мире одинаковых лиц, одинаковых мыслей и идентичных мнений, это было не было удивительным. В мире, где, если на тебе эта хренова железка улыбка - вне права, все, кто находился по ту сторону отношений "свободный-раб", выглядели куда хуже, чем хотелось бы. Возможно, Скотту и правда стоило бы держаться к нему ближе - одному легко сойти с ума. К тому же, он явно заинтересовался в  новеньком - так почему бы и нет?.. Вроде бы тихий, ничего особенно не сможет ему сделать - к тому же, ничто не сделает ему еще хуже, чем бьющий током элемент.
А может, ему просто хочется доверять кому-то? В конце концов, он уже потерял всех, кого только мог потерять, и потерял все, что мог бы иметь. Он потерял товарищей - сам видел, как пули превращали тела в подобие кровавой каши,- с которыми вырос. Он потерял наставника, научившего его выживать в мире слежки и контроля над мыслью. Он потерял даже свободу - то, что двигало его вперед и заставляло верить. Свою личную свободу убить или быть убитым, спасти или не спасти, выжить или сдохнуть, работать или нет. Его свобода рухнула. И, пусть и временно, но он ее лишился.
Так много ли стоит его жизнь, если система отняла все, кроме нее?..
Впрочем, он итак знал - цена жизни здесь отсутствует вообще. Ни пенни твоя шкура не стоит. Ни грамма жалости не стоит твоя участь.
Безликий мир, безликие люди.
Скотт смотрит на парнишку немного другим взглядом, отмечая про себя то, что у него есть определенная личность - еще не истертая работой в адских условиях и тянущейся бесконечно рекой времени. А еще у него есть желания - иногда странные, если честно.
Но он и не против, в общем-то.
Холодное касание ледяных пальцев паренька, как ни странно, имеет успокаивающее действие, словно всю злость куда-то дели - остается только странное и глупое понимание, что, возможно, у его странного собеседника, чьего имени он не знает, проблемы с сердцем. И, может быть, он очень сильно мерзнет. А ему, Скотту, было тепло. Странно даже.
Может, он просто привык? Не ясно.
В любом случае, Маккол прячет пику в карман формы и улыбается уголком губ - просто потому, что ему хочется улыбнуться. Видимо, мальчишка ничего не понимает в понятиях свободы и заключения.
-Стоило, - он кивает, и прикрывает глаза, - Знаешь, это того стоило. Стоило пытаться вернуть все так, как оно былою Потому, что... Потом, что мне всегда нравилось смотреть на тех, кто впервые видит небо.
Тихий смешок. Кажется, ему впервые так легко говорить о том, что от делал.
-Мне кажется, это стоило даже жизни, - Скотт задумчиво садится на койке и хмыкает, - Я бы поступил точно так же, если бы был шанс переиграть. Но его нет. И мне надо сбежать.
Удар тока пронзает голову болью, но он старается не слишком-то обращать на это внимание.
-Ты замерз?
Почему он это спросил? Черт знает. Захотелось.