«oh, you'll never see my shade
or hear the sound of my feet»

Тысячи, тысячи раз будь проклят тот, кто знает, что такое парижские летние вечера, кто бывал частью толпы, потной, галдящей,  охваченной истинным безумием, жаждущей хлеба и зрелищ, вина и плотских утех. Отовсюду льется музыка - вот перебирает кривые струны расписной лютни полупьяный бард, вот поэт-самозванец трехстопным анапестом вещает о конце времен, а вот и цыганка пляшет в центре площади. В ней - грех и юность, соблазн и сожаление. В ней - все, что движет толпой, которая так похожа на муравейник из высокого монастырского окна. Хочется, чтобы на защиту чести города встали громадные каменные горгульи - верные хранители тайн собора, но, увы, сегодня они молчаливы, как никогда, а летний парижский ветерок все доносит брань и ругань под мелодичный напев любовной баллады.

Архидьякон долгим, требовательным взглядом провожал солнце, все не желавшее садиться за алеющий горизонт. Сегодня ему, как человеку, заботящемуся о судьбе толпы, предстоит важнейшая миссия, которую он бы никогда не возложил на чужие плечи. Желание очистить город, положить конец произволу росло в нем день ото дня, становясь все сильнее, не оставляя времени на сон и еду; оно, капля за каплей, будто наполняло кувшин на голове андалузской красавицы, которой рано или поздно суждено было оступиться - кто знал, что это случится так скоро. Окутанный тайной, мистический от и до, являющий собой все мирские пороки, зловонный Двор Чудес должен был предстать перед глазами Архидьякона сегодня или никогда. Он счел бесполезным совещаться с городской стражей, местной знатью или даже судьей - у Клода Фролло было достаточно власти, чтобы взять дело в свои руки. Его главным оружием был ум и монашеское терпение, его попутчицей - тень. План действий был прост, но разве не в простоте - гениальность?
Мужчина мог лишь догадываться, как затеряться в толпе, среди тех, чьи души никогда не предстанут перед райскими вратами. Он всегда был иным - выдавала горделивая осанка, вечно сведенные брови и внутреннее напряжение, что крестьянки-хохотушки извечно принимали за возбуждение. Фролло не был глупцом, а потому умел обходиться полнейшей безучастностью, не утруждаясь даже парировать столь грубые насмешки, однако неприкрытое раздражение всегда было различимо за маской снисходительности, сброшенной вот уже не первое десятилетие за ненадобностью. В последнее время Архидьякон ловил себя на том, что чувства, не свойственные человеку, стоящему на пороге нового века, новой эры, посещали его все чаще похожими вечерами. Они терзали его, навязывали низменные желания, вгоняя в краску вечно бледные, дряблые щеки, алыми пятнами выступая на четко очерченных скулах. О, ему, грешнику, впору будет покоиться под чуткой стражей Миноса на пустошах Второго Круга, рука об руку с Ахиллом и Клеопатрой. Ему, богопреступнику, суждена вечная кара. Если Бог есть.
Если Бога нет, то можно было продолжать вспоминать о цыганке - грязном отродье подворотен, но, о Боже, одаренном столь ангельским личиком,  столь желанной фигуркой - царственным станом, выпирающими ключицами, длинными, загорелыми руками, что ловко подбирали мелочь с мостовой. Была бы на то его, Архидьякона, воля, он бы принес ей в дар все сокровища мира, но подойти к девушке значило искусить саму Фортуну. До сегодняшнего дня это было непозволительно.
Теперь же, наблюдая, как цыгане заполоняли улицы собою и детьми своими - как мухи, откладывающие личинки всюду, куда не лень, как они вершат преступность в когда-то девственном, праведном городе, как они крадут малышей из люлек, грабят и убивают, Клод Фролло не видел иного выхода, кроме как стать пауком, умело расставившим свои сети по площадям и закоулкам, выжидая своего часа. Час настал, когда голое, изможденное тело почувствовало шершавость грубой материи, из которой была соткана роба, когда простецкие сандалии закрепились на стопах, когда за поясом ощутимо холодила сталь кинжала, а взгляд был скрыт капюшоном. Мужчина знал - он останется незнакомцем для всех, кто увидит его в столь поздний час.

Спускаясь по крутой лестнице, наполняя легкие привычным духом сырости и ладана, мужчина ничем не выдавал своего присутствия. Впервые, в Соборе его шаги, мерные, спокойные, не заглушали плач поздних паломников и страдающих матерей, а его лицо, всегда исполненное молчаливого достоинства, не вызывало у грешников благоговейного страха перед всем, свершенным прежде. Ощущения были непривычные и когда он, минуя иконы Богоматери и Святых подошел к распятию, проведя пальцами по золоту, испытавшему на себе столько незаслуженных просьб, и обещаний, и поцелуев, витражи, раньше не перестававшие играть с последними лучами заходящего солнца, покинул свет, погрузив Собор в блаженную тьму. Не дожидаясь прихода послушников, которые зажгли бы свечи, Архидьякон оставил свое прибежище, не оглядываясь назад.

Его дорога лежала по следам юной цыганки - той, что так страстно танцевала на площади. Поговаривали, по ночам все цыгане возвращались к себе, в царство разврата. Улицы пустели - народ разбредался по кабакам и борделям, по домам и дворцам, предвещая бурную, неспокойную ночь. Девушка, которую Фролло, казалось, потерял из виду, пошла по одной из тех узких улочек, в которой не то, что двоим - одному пройти не так-то просто. Мужчина старался не издать ни малейшего шороха, держа дистанцию, прячась по углам. Вначале, видимо, опасаясь преследователей, цыганка сделала круг, вновь вернувшись на площадь, а потом пустилась в бег. Клод неизменно следовал за ней, проклиная неудобные сандалии и поистине ведьминскую хитрость. Так, в бегах и холодном поту, прошло около получаса, пока девушка не дошла до берега реки - неужели в надежде передохнуть? Фролло присел на мягкую траву, оглаживая робу, стараясь сдержать быстрое дыхание и такой громкий ритм сердца, готового разорвать грудную клетку на части.
- Дьяволица, - шепнул мужчина, рассматривая силуэт у реки, застывший на расстоянии шести шагов.
Он встал, преодолевая желание бросить все, побежать к девушке и крепко схватить ее, невзирая на здравый смысл, и подкрался сзади. Если ведьма не собирается показать ему Двор Чудес добровольно, он заставит ее. Решение было единственным правильным и возможным. Да будет так, - понял Архидьякон и, следуя воле судьбы, слепому фатализму, занес кинжал.