За преступления надо платить – я успела уяснить это слишком рано. Причем, уяснила и тот факт, что порой приходится платить не только за свои прегрешения, но и за грехи чужие. Скажем, грехи отцов. Стоит лишь одному совершить что-то, оказаться у людей на недобром счету, и вся ненависть, что только может испытывать окружающее его общество, тут же оказывается направлена на каждого, кто ему близок. Плевать, что у него могут быть ни в чем не повинные дети или жена, что и мухи в своей жизни не обидела, плевать, что нельзя судить и наказывать всех до единого лишь потому, что виноват кто-то один. Плевать на все. Равнодушие – вот, что у людей в крови, и, пожалуй, именно за это я бы назначила наказание. Да, им было действительно все равно. В конце концов, куда проще просто бросить жестокое обвинение, не разбираясь в мотивах поступков, не стремясь проявить милосердие. И свершить свою кару. Возможно, они просто жаждут мести. И крови.
Я помню этот день слишком отчетливо, хотя хотела бы стереть его из своей памяти на веки вечные. Хотела бы забыть, как страшный сон и больше никогда не позволять себе возвращаться к событиям десятилетней давности. Если бы только это было в моих силах. К сожалению, несмотря на то, что я могу многое, подобное по-прежнему остается вне моих способностей, и потому я продолжаю думать и вспоминать. Часто спрашиваю себя о том, можно ли было что-то изменить, или единственное, что мы могли тогда сделать – мы сделали? Пьетро сделал. Унес меня с собой, а наши родители корчились в предсмертных конвульсиях, ощущая, как жизнь покидает их тела. Интересно, их убийцы когда-нибудь жалели, что позволили нам сбежать? Впрочем, как будто у них была возможность нас остановить...
- - - - - - - - - -
Сквозь сон я слышу какие-то звуки, сильно отличающиеся от привычных мне звуков ночи. В первое мгновение я не придаю им никакого значения, наивно полагая, что всему виной разыгравшееся воображение. Более того, даже решаю, что они - всего лишь побочное явление моего сна, и что слышу их не наяву, но в притягательных мирах Морфея. Как раз там, где вижу хаотично двигающиеся тени на мягком фоне свежей весенней листвы, яркий свет, прибивающийся сквозь тьму и режущий даже закрытые глаза, слышу какие-то голоса и неприятную возню. Звуки становятся все громче, кажется, мне даже удается различить несколько слов, вырывающихся их чьей-то глотки пронзительным криком, и я резко распахиваю глаза. Секунды две питаю слишком слабую надежду, что весь шум остался за гранью реальности, а потом резко вскидываюсь и замираю. Не приходится даже прислушиваться, чтобы осознавать, что происходит на улице: все и так слишком ясно, и от этой ясности по моей спине бегут мурашки, волосы встают дыбом, а руки начинают неконтролируемо дрожать. Я прижимаю их груди и сглатываю, стараясь дышать, как можно тише. Не знаю, почему, но мне кажется это необходимым. Глупо, конечно, ибо весьма сомнительно, что меня может хоть кто-нибудь услышать, но страх слишком сильно сжимает внутренности и слишком старательно требует быть незаметной. Поэтому я сижу, согнувшись едва ли не в три погибели, держу руки на уровне шеи, словно собираясь молиться чьему-то Богу, и лихорадочно соображаю, что же мне делать, а ветер, врывающийся в открытое окно, доносит до меня звуки и треплет и так спутанные от сна волосы.
Я хочу вскочить и ринуться наружу, чтобы встать рядом с родителями, не позволить им погибнуть в гордом одиночестве лишь за то, что в течение стольких лет они помогали нам с братом выживать, но здравый смысл где-то на задворках сознания, - одному черту известно, как эти крупицы смогли сохраниться, - твердит, что все мои действия заведомо бессмысленны. Разве смогу я как-нибудь противостоять обезумевшей толпе? Разве сумею сделать хоть что-нибудь? Конечно, у меня есть мои способности, что там пугают меня саму и, наверняка, не оставят равнодушными и окружающих людей, но с ними слишком сложно. Они слишком непредсказуемы и слишком опасны: отец не раз говорил мне, что нужно вести себя с ними осторожно, нужно учиться ими управлять. Становиться не вечной их заложницей, но полноправной хозяйкой. Но для этого нужно время: месяцы, годы, а у меня есть от силы пара минут. Пара минут, в которые может вместиться слишком многое. С улицы раздается протяжный стон, слишком тяжелый и отчаянный, чтобы можно было подставить под сомнение, что там произошло. Я негромко вскрикиваю, тут же зажимая рот ладонями, и стараюсь унять крупную дрожь, бьющую все мое тело. Иногда и пары минут слишком много.
Внезапно дверь, едва не срываясь с петель, отлетает к стене и в комнату врывается порыв ветра, чуть не сносящий меня с ног. На долю секунды я успеваю испугаться, что те люди пришли и за мной, но потом вижу лицо брата и почти падаю к нему в объятия. При взгляде на него чувствую одновременно облегчение, - он здесь, он рядом, он защитит меня! - и отчаяние. Может быть, несколько мгновений назад я еще на что-то надеялась, но выражение его лица говорит красноречивее всяких слов. Они мертвы или при последнем издыхании. Внутри что-то обрывается, - словно лопается туго натянутая струна, - и я издаю то ли всхлип, то ли вскрик, лишь отдаленно напоминающий человеческий. Отшатываюсь к окну, - волосы липнут к уже мокрым от слез щекам, - и кидаю быстрый затравленный взгляд наружу. Делаю это скорее инстинктивно, не задумываясь о том, что хочу или могу там увидеть, но замечаю темные силуэты, о чем-то негромко переговаривающиеся. Всевышний, как они могут быть так спокойны? Приступ ярости подкатывает к сердцу, но совершить что-нибудь непоправимое я не успеваю. Пьетро берет меня за руку, - вторая его ладонь ложится мне на шею, - и в мгновение ока мир перед глазами смазывается. Голову начинает немного вести от стремительно мчащихся мимо разноцветных пятен и полос, а тело становится невыносимо тяжелым.
Правда, длится это недолго. Брат замедляет темп и останавливается, а моим глазам предстает непроглядная тьма. Я быстро моргаю, стараясь разглядеть хоть что-нибудь и, действительно, замечаю темные силуэты деревьев, а потом, наконец, обращаю внимание на трещание цикад да шелест ветра в листве. Мы оказываемся в лесу, что раскинулся неподалеку от места нашего жительства, - прошлого места жительства, - и, окинув взглядом опушку, где мы находимся да убедившись, что вокруг ни души, я, наконец-то, могу спокойно вздохнуть. Впрочем, могу ли я вообще говорить о спокойствии в подобной ситуации? Когда первый «приступ» страха за свою собственную шкуру проходит, меня начинает одолевать куда более сложное чувство. Прежде, испуганная и с адреналином, отчаянно бьющим в крови, я не полностью осознавала ужас и неотвратимость произошедшего. Сейчас же недавние события проявляются слишком четко и ясно, и я чувствую, как мне становится мало воздуха. Словно из легких выкачали весь кислород. Глаза снова наполняются слезами, и я даже не стремлюсь их сдерживать – даю себе волю и чувствую, как соленая жидкость прокладывает себе путь до подбородка, а потом, срываясь вниз, капает на грудь. Я все еще хватаюсь за руку брата, осознавая, что без его поддержки могу лишь свалиться на землю и, возможно, даже забиться в истерике. Мы остались одни. В этом большом и полном опасностей и жестоких людей мире мы остались в гордом одиночестве. У нас больше не будет возможности прильнуть к любящей материнской груди или почувствовать себя под защитой отцовского плеча. Отныне мы сами за себя, а весь мир против нас и нашей истинной сущности.
- Пьетро, - тихо зову брата хриплым то ли от горя, то ли от пережитого волнения голосом. – Что с нами будет? Что нам теперь делать? Куда идти?
Я понимаю, что у него, как и у меня, вряд ли есть ответы на эти вопросы, но не могу их не задать. В конце концов, он – мой старший брат, а я за те годы, что он всегда был подле меня моими вечными опорой и поддержкой, слишком привыкла полагаться на него. Я верю, что он сумеет принять лучшее решение и найти выход даже из самой безвыходной ситуации. А я просто последую за ним везде и буду в ответ опорой и поддержкой для него. Мы справимся, у нас все равно ведь нет иного выхода, верно?
