Я снова тону, путаюсь в бесконечном лабиринте собственных мыслей и гипотез. Странно, и с каких это пор у меня так много ассоциаций с водой? Вообще, когда всё это безумие кончится, с постоянной свистопляской в глазах и голове, надо будет купить сонник и прочесть значения снов с водой. Ну, падение, не знаю, играет ли роль обрыв, всегда вроде как ведёт к тому, что «ты растёшь во сне», не хватало мне ещё только вырасти на несколько сантиметров, чтобы меня записали в баскетбольную высшую лигу. И откуда я это помню? Это странное значение? Кажется, так мне когда-то говорила бабушка. Ага, точно, бабушка Пьюси, когда мне было четыре и у меня было препаршиво со сном, и я просыпался каждый раз в три утра с дикими воплями, поднимая на ноги весь дом потому, что мне снилось, что я подхожу к окну нашей кухни находящейся на уровне третьего этажа многоквартирного дома, и без колебаний спрыгиваю вниз, а потом на меня сверху смотрят родители и я тяну к ним руки, и в момент падения просыпаюсь с таким звоном в ушах, будто бы я действительно выпал из окна и это остаточное явление перед тем, как кровавое пятно, растекающееся вокруг моей головы станет больше, чем сама голова, и смерть займёт место жизни. Куда-то меня занесло. Ну, да, верно, от бабушки Пьюси с черничными кексами до смерти в крови – один шаг. Лидия злиться. Я это прямо всеми фибрами того, что там у меня должно быть, чувствую. Ощущаю, как раскаливающаяся вокруг нас атмосфера начинает попахивать поп-корном. Она ничего не говорит, молчит, стиснув зубы, то есть, я хочу сказать, что мне так только думается, кажется, представляется, на деле, я ведь даже не смотрю в её сторону. Мартин взвешивает все за и против между тем, чтобы вышвырнуть меня на обочину прямо здесь и сейчас или всё-таки довезти до куда-нибудь, её дико бесит, что всё идёт не так, как она привыкла, не так, как она могла бы продумать. Её безумно злит это положение не знания, не понимания сути происходящего и, что больше всего выводит её из себя, так это мои отчаянные попытки делать вид, что я в состоянии разобраться во всех проблемах мира сам, и что она не заслужила достаточного доверия. Уж лучше бы она кричала. Серьёзно. Лучше бы она размахивала руками, хорошенько бы врезала мне по лицу – будто бы сейчас какой угодно удар мог бы иметь для меня значение – ругалась бы, заплакала, но нет. Всё это слишком банально и просто. Мартин плачет только тогда, когда мир реальности, её мир, стены которого она так тщательно возводит в своей голове, за которым ей так хочется скрыться от всей этой безумной вакханалии, в которую превратилась реальная, настоящая жизнь, рушиться. И вот когда в её голове ревёт боинг, врезающийся в ближайшую городскую башню, когда она бежит, быстрее, чем когда-либо, когда каждый шаг требует невероятных усилий, а всё, ради чего она возводила в голове стены теперь становиться бессмысленным, когда гудение, напоминавшее жужжание перетекает в рёв моторов. Лёгкие словно в огне, сердце рвётся на части, ярко-оранжевые пряди лезут в глаза и рот, мешая дышать ещё больше, когда первый из самолётов разрывает небо над городом, только тогда она кричит от безысходности. Только тогда Лидия Мартин плачет потому, что стены рухнули навсегда. Такое было с ней, на моей памяти, лишь однажды, и, в этот самый момент, когда я оказался в том самом самолёте, разрывающем небеса на части, когда у неё истощился запас трезвой логики и сухих фактов – тогда она плакала. Плакала, кричала, срываясь на фальцет, сходя с ума от собственных мыслей. Тогда она была как никогда близка со мной. Правильнее сказать, близка ко мне потому, что это было для неё из ряда вон выходящее происшествие. Она была в ужасе. Я был в ярости. Мои стены взрываются каждый день. И теперь я думаю, что то, что она тихо ненавидит меня, расчленяя подсознательно даже к лучшему. Хорошо, что она не кричит.

Я поворачиваюсь было к ней и снова открываю рот, но она не даёт мне ничего сказать. Я усилием воли заставляю себя не отводить взгляд. Это по-настоящему трудно, потому что в глазах у Лидии начинает кружить и бурлить какая-то сила, от которой у меня кружиться голова, словно я стою на краю скалы и вот-вот сорвусь вниз. Мне определённо нужен сонник. Когда она резко разворачивает машину, меня поводит в сторону и вселенная снова принимается танцевать со мной польку, а желудок настойчиво намекает на то, что даже если он и был пуст всё это время, то хотя бы вывернуть все мои кишки ему труда не составит. Мартин говорит что-то в духе комиксов, которыми я увлекался большую часть своего детства, мне вспоминается супер герой в красно-синем костюме и целая куча мультфильмов про Человека-Паука, который всегда импонировал мне, как персонаж, несмотря на мою искреннюю любовь к Россомахе. Я не помню и половины дороги, но мы оказываемся в больнице, и мне тут же становится не по себе. Не по себе – это мягко сказано. Так мягко, как если бы вместо выкрика басом «ДЕРЬМО!» вы бы умудрились сказать сюсюкающим голосом «вот же какулечка!». Хочется завопить, точно мне и вправду теперь четыре и убежать, но всё, что я делаю, я делаю как-то отдельно от себя самого, будто бы глядя со стороны на происходящее, поэтому я ничего не делаю, и даже моё пресное выражение лица ничем мне не изменяет. Меня куда-то ведут, то есть не в буквальном смысле, но как и положено зомби-новичку, не издавая кряхтящих звуков, дабы не спугнуть жертв с мозгами, я продвигаюсь следом за толпой, а если быть точнее, то моим единственным оранжевым ориентиром является Лидия и, когда докторша, коей я был представлен «хорошим другом» уводит меня куда-то, то мне даже становиться обидно в какой-то степени. И это даже не от того, что Мартин безумно зла на меня и спихнула меня куда-то в больницу, в то время как мне не было дозволено в прошлый раз её даже на осмотр к врачу подвезти, хотя она-то как раз нормальная. Ну, поправка, самая нормальная из нас двоих, хорошо. Меня раздражает то, что Лидия никогда не даёт мне однозначно понять: нужен ли я ей на самом деле или нет, может быть, конечно же, она и сама не знает таких крупных подробностей касательно моей нескромной персоны, но если бы в наших отношениях было бы меньше недоговоренности, то всё было бы как-то проще. И лучше. Наверное. Врачиха или медсестра – я не силён в медицинской терминологии, не считая словечек «шприц» и «инъекция», ну и ещё «болезнь печени», что-то там делает, вроде как лечит меня, скорее всего. Лишних вопросов она не задаёт и, стало быть, это заслуга Лидии. Я нахожу Мартин в коридоре, возле автоматов с кофе, мне пытались всучить что-то местное, вроде белых рубашек, но я наотрез отказался, потому что не хочу больше никогда, ничего общего иметь с больницами. Кстати, знай Лидия это, точнее всю историю в красках, то она, вероятно, не подвергала бы моё ударенное воображение подобным испытаниям.
-Извини ещё раз, - первое, что приходит мне на ум, и да плевать я хотел какого она мнения касательно моих извинений. Пуст это даже больше нужно мне, чем ей самой, но я действительно, чёрт побери, виноват, и надо сказать, не хреново так виноват, не в том, что произошло, а перед самой Лидией. Виноват, что многого ей не говорю, виноват, что подвергаю её сомнению, что заставляю сомневаться в том, насколько я ей доверяю. Виноват.